Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Сойкина только вернулась из какой-то неведомой дали. В Москву она приехала почти тайно и всего на несколько дней.

Чуть позже в комнату вошла ещё одна девушка: в ситцевом коричневом платье, точно вынутом из бабушкиного сундука, с заплетенными в косу темнорудыми волосами, с пухлыми как два яблока белыми щёчками и очень хитрыми мелкими глазами, радужки которых сперва показались мне почти совсем чёрными.

Это была Меля. Она была весьма оригинальным человеком.

Про неё, полагаю, стоит рассказать подробнее.

Когда мы познакомились, ей было чуть больше двадцати лет. Но мы начнём знакомство с этим человеком с самого начала.

      Глава пятнадцатая. Хочу много есть!

– я не хочу спать! – кричала на всю разваливающуюся пятиэтажку двенадцатилетняя Меля. – Я хочу много есть!

– Нет, ты пойдёшь спать, – мягко, но неумолимо в который раз повторял отец. – Завтра тебе надо в школу.

– Нет! – топнула обутой в балетку ножкой девочка. – Я хочу много есть!

– Будешь много есть – потолстеешь, – всё так же мягко сказал отец.

Это был крепкий мужчина лет сорока. Ростом он был где-то метр восемьдесят. С волевым подбородком, с большим римским носом, с пронзительными, глубоко утопленными голубыми глазами и широкими скулами. У него были короткие пегие волосы с серебряным отливом. Он был жилист, но не худ. На нём была колется поверх сорочки белая рубашка с закатанными почти до локтей рукавами и чёрные брюки. Он стоял на полу в одних носках и поэтому смотрелся немного неуверенно.

Хотя мужчина и был почти чистокровным славянином, испорченным лишь некоторой примесью венгерской крови, – внешним видом он походил скорее на англосакса. Надел бы он ковбойскую шляпу, сошёл бы за американского детектива из дрянного чёрно-белого фильма пятидесятых.

Как ни странно, это был очень мягкий человек. Рохля.

Дочь его, наоборот, была очень волевой манипулятивной девочкой.

Среднего для своих двенадцати лет роста, это была весьма худая, но с довольно пухлыми щеками девочка. У неё были хищные карие глаза, всегда улыбающиеся, но при этом недобро глядящие как будто исподлобья на этот мир. Они всегда смотрели чуть вверх, будто рядом вечно стоял кто-то высокий, которому надо было смотреть в лицо. Иначе он мог убить.

На Мелании было тёмное, ни то коричневое, ни то тёмно-зелёное платьице, истоптанные балетки из облезлого кожзама (некогда они были белые, но теперь кобзам облупился, и они стали мышино-серыми), плотные чёрные колготки и чёрная блузка. Эбонитовые волосы аккуратно ложились на белоснежную кожу. Причёска была уложена в аккуратное каре с эмо-чёлкой.

Что характерно, эмо девочка не была.

– Я хочу много есть! – громко и настойчиво повторила вновь Меля, чуть придвигаясь к своему отцу. – Тебе непонятно?! Я хочу много есть!

– Ты съела три шаурмы, две курицы гриль, четыре тарелки плова, две миски оливье, пять шампуров шашлыка, две пиццы пепперони, целый киевский торт, четыре плитки шоколада и семьсот грамм мармеладных мишек, выпила четыре литра газировки и двадцать одну чашку чая! И ты хочешь продолжения банкета! – вскричал поражённый отец.

Голос его был неподходяще высок для такого солидного мужчины. Он немного хрипел.

– Да! – произнесла Меля, широко открывая рот и обнажая свои маленькие желтоватые зубки. – Я хочу много есть!

– Будешь есть завтра! – раздражённо и коротко сказал отец, стараясь не смотреть дочери в глаза. – А сейчас – спать!

Меля молча повернулась и пошла в ванную.

Ванная комната была старая-престарая. Такая же, как и весь дом. Как и вся квартира.

Это была старая панельная пятиэтажка, которая едва пережила реновацию. Тогда жильцы массово поднялись на борьбу с этой заразив и победили.

С тех пор люди из управляющей компании возненавидели жильцов этого дома. Уже четыре года здесь ничего не ремонтировали. Трубы протекали. С потолков часто сочилась вода. Полы подтапливало.

В подъезде по стенам расползались граффити, по потолкам – разводы зелёной и чёрной плесени. Ночами по холодным лес ночным ступеням топали маленькими ножками пасюки.

Холодными осенними и особенно зимними ночами в старых, ещё советских оконных рамах подъезда дрожали хлипкие стёкла. Если их выбривало, то по подъезду и некоторым квартирам неделями гулял, завывая, холодный ветер. Он гулял до тех пор, пока кому-то из жильцов не приходило голову заклеить зияющую пустотно в раме скотчем или заткнуть её же кипой старых полотенец.

Квартира тоже была не новая.

Старые, предельно дурновкусные тёмно-зелёные обои в ни то псевдокитайском стиле, ни то в какой-то особой декадентской разновидности бидермейера. Убитый в хлам почерневший паркет. Покрытая трещинами и меловыми отложениями синеватая плитка в ванной и на кухне. Грязно-белые, выкрашенные в двадцать слоёв тонкие деревянные двери.

В тесной ванной горела лишь одна лампочка. В неприятном таинственном полумраке над треснутой раковиной умывалась Меля. Горячей воды не было. Её прелестное личико обдавал лишь монотонный шумный поток жёсткой ледяной воды.

Она вычистила свои маленькие острые зубки и направилась в кровать.