Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

После этого Меля, кипя невиданной злобой, убежала. Она накинула на себя куртку и резко выбежала на улицу. Следующие два дня она не появлялась в школе.

Её отца вызывали в школу на ковёр, но он не пришёл.

Он так до конца жизни и не узнал об этом инциденте:

ни классный руководитель, ни директриса так и не сумели дозвониться до него. Но даже если бы они дозвонились до него, он бы и не подумал прийти. Он забыл бы об этом инциденте минут через пять. Настолько этот человек был занят собой и своей работой. У него было слишком мало времён , чтобы думать о таком, и слишком мало сил, чтоб на такое злиться. И время, и силы его пожирала работа.

А вот Меля запомнила тот день навсегда. В кошмарах её посещали отнюдь не призраки и демоны. С ними-то она находила общий язык.

«Самые страшные существа на свете – это люди.» – неустанно повторяла про себя Меля.

Она помнила, как пришла в школу в тот солнечный, но холодный сентябрьский день. Это было начало сентября, но точно не первые числа. Для Мели лето заканчивалось только после числа десятогоодиннадцатого.

Вот Меля приходит в школу. Дикая толкучка в коридоре. Все орут, матом ругаются. По углам, сидя на собственных рюкзаках, переодеваются младшеклассники.

Первые три урока проходят спокойно. Учителя бурчат, но особо не ругают. И вот история. Меля входит в класс.

Осеннее солнце прорезает желтеющие листья и сквозь вымытые недавно окна вторгается в замусоленный душный класс. На стендах жутковатые фотки детей, которых Меля не знает, на полках – старые потрёпанные книги, в основном учебники, и пару пыльных чучел: ворона и галка, кажется.

Меля заходит в класс. Неприятно звенит звонок. За окном ветер колышет пожухлые листья на ветках. Они тревожно и громко шуршат прямо под окнами. Неприятно светят электрические лампы. Их свет заметно дрожит. Он не нужен здесь. Хватило бы и солнечного. Но учительница решила соблюсти санитарные нормы.

Меля садится за заднюю парту. За последнюю или одну из последних.

Входит учительница. Это старая, грузная, с пухлыми пальцами женщина. Её седые волосы собраны в большой аккуратный узел. На ней тяжёлые пластмассовые очки. Щёки её обвисли до подбородка как у бульдога.

Это была глупая, больная и очень уставшая женщина. Всё её в жизни раздражало, и сама жизнь тоже раздражала. Она готовилась умирать.

Меля не очень-то любила своих учителей. Ненависти она к ним не питала. Это были люди слишком уж жалкие, незначительные, чтобы она обращала на них хоть какое-то внимание.

Другие дети плакали, когда учителя начинали на них орать. Меля молча слушала их крики, не обращая на них особого внимания. Их голоса, казалось, не доходили до неё.

Ощущение было такое, будто она надела водолазную маску с трубкой и нырнула. Уши её оказались под водой. Она могла распознавать голоса людей, но они не были для неё оглушающими. Они звучали откуда-то издалека.

Мысли её были заняты своим.

В тот раз она прекрасно слышала все нотации директорстве, но по прошествии времени не могла вспомнить ни одну из них. Слова текли где-то мимо неё, точно огромные сонные рыбины. Они подплывали к ней, прикасались к ней своими хвостами и уплывали дальше.

На секунду директриса умудрилась каким-то неведомым образом разозлить Мелю. Вспышка гнева поднялась у неё не волной, а скорее китовым фонтаном. Один мощный толчок энергии, и она запустила в директрису малахитовой шкатулкой. На этом всё и закончилось. Поток ярости мигом ослабел. Меля снова стала вялой. Убежала она не в слезах, а в абсолютно спокойном состоянии.

Меля помнила директорский кабинет, пытавшийся изо всех сил казаться роскошным. Паркет смотрелся почти деревянным. Столы из тёмного ДСП отдалённо напоминали ореховую мебель высоких чиновных кабинетов. На стене весели здоровенные триколор и флаг Москвы из искусственного шёлка. Даже стеклянный буфет, который разбила Меля, старался выглядеть хайпово: это был такой недохайтек из «Икеи». Но верхом дурновкусия были красовавшиеся на столе огромная жаба из позолоченной керамиком, сжимавшая китайскую монету с дыркой посередине во рту, и та самая грубая малахитовая шкатулка, купленная на азербайджанском рынке.

Директрису была молодящейся худой женщиной лет пятидесяти. Она мазала лицо золотистым кремом и носила позолоченные очки. На золотые денег у неё не хватало. Она не привыкла, чтобы ей кто-то перечил.

Вообще Меля жила хорошо. В тот раз на истории она первый раз за четыре года учёбы в школе решила сама выступить на уроке. Без принуждения. По собственному желанию. Она озвучила свои мысли, свои взгляды.

Они оказались учителям не нужны.

«Что ж, – решила Меля, – если им не интересно знать, что я думаю, пусть не знают. Я думаю не для них.».

С тех пор Меля на истории старалась не отвечать.

Она выросла на передачах канала РЕН-ТВ. Их она любила даже больше, чем чернушные репортажи и жестокие так-шоу на НТВ и кровавые фильмы ужасов на

ТВ-3.

Голос Игоря Прокопенко был для Мели даже более родным, чем голос собственного отца. В доме чаще говорил Прокопенко, чем её папа.