Теплица

Зачем я рассказал ему об этом? Ему это как маслом по сердцу. Ну да все равно, Кетенхейве — подделыватель паспортов. Я бывал в Схефенингене. Знаешь, море, пляж, солнечные закаты? Я сидел перед кафе «Спорт», а певец подсел ко мне. Он подсел ко мне потому, что был один, а я разрешил ему сесть со мной потому, что тоже был один. Мимо проходили молодые девушки, прустовские jeunes filles en fleurs[11]с пляжа Бальбек. Альбертина, Альберт. Молодые мужчины проходили мимо. Юноши и девушки прогуливались по приморскому бульвару, плыли в лучах заката, их тела пылали, утопающий солнечный диск просвечивал сквозь их тонкие одежды. Девушки выпячивали грудь. Кто они были? Продавщицы, учащиеся торговой школы, модистки. Ученик парикмахера из Гааги. Она была всего лишь продавщицей из обувного магазина, и об этом шептал с патефонных пластинок певец в свои удачливые времена, нежно, как добрая тетушка. Его убили. Мы смотрели вслед этим девушкам и юношам, и певец сказал: «Они похотливы, как обезьяны».

Что такое? Кетенхейве с трудом взял себя в руки, он что-то прослушал. Фрост-Форестье уже не говорил о Центральной Америке, он говорил о партии Кетенхейве, которую пока обошли при распределении дипломатических постов, но ведь правительство, естественно, заботится прежде всего о своих друзьях, хотя, конечно, это не всегда справедливо, но, с другой стороны, в группе Кетенхейве нет подходящих людей, а если бы кто-то нашелся, то тогда (Фрост-Форестье прощупывал почву, показывая, что он кое-что замыслил), — короче говоря, все это пока, разумеется, неофициально, канцлер об этом ничего не знает, хотя, несомненно, поддержит… В конце концов Фрост-Форестье предложил Кетенхейве пост посланника в Гватемале.

— Интересная страна, — повторил он. — Специально для вас. Интересные люди. Левое правительство. Но никакой коммунистической диктатуры. Республика прав человека. Эксперимент. Вы могли бы стать там вашим наблюдателем, следили бы за развитием этой страны и укрепляли контакты.

Кетенхейве — посланник, Кетенхейве — его превосходительство. Он был ошеломлен. Но даль манила его, и, пожалуй, это было бы решением всех проблем. Всех его проблем! Это было бы бегством. Опять бегством. Последним. Они не дураки. А может быть, это и есть свобода. Кетенхейве понимал, что это отставка, уход на пенсию. Кетенхейве — государственный пенсионер. Он представил себе, как сидит в столице Гватемалы на веранде с колоннадой в испанском стиле и смотрит на залитую палящим солнцем пыльную улицу, на пропыленные пальмы и тяжелые от пыли засохшие кактусы. Там, где улица расширялась в площадь, пыль гасила бесстыдно яркие краски цветов кофейного дерева, и памятник великому гватемальцу как будто плавился от жары. Роскошные бесшумные автомобили, тарахтящие огненно-красные мотоциклы выскакивали из пекла, мчались мимо и снова растворялись в сверкании. Пахло бензином и запустением, и то и дело щелкали выстрелы. Может быть, это спасение, может быть, это шанс дожить до старости. Он сидел бы годами на террасе с колоннами и годами смотрел бы на горячую пропыленную улицу. Время от времени он посылал бы на родину донесения, которые никто бы не читал. Он пил бы бесконечно много горькой газированной воды, а по вечерам разбавлял бы эту затхлую воду ромом. Он закончил бы перевод «Le beau navire», беседовал бы в грозовые ночи с Элькой, может быть, получал бы, как депутат, письма и отвечал на них, хотя это уже никому не приносило бы пользы; а однажды он бы умер, и тогда на правительственных зданиях Гватемалы и перед испанскими верандами других дипломатических представительств приспустили бы флаги. Его превосходительство Кетенхейве, германский посланник, почил в бозе.