Тепло очага

…Серафима действовала не торопясь, уверенно, будто различала во тьме то ровное место, куда можно поставить полное ведро. Поспеши она чуть, и ночные страхи, наверное, завладели бы ею, сердце забилось бы, как птица в силках. И Серафима крепилась, не смотрела по сторонам — только под ноги, только на ступени, вздымающиеся, как грива скачущего коня. Сколько шагов она успела сделать?.. Снизу, из-под крутого обрыва, послышался какой-то шум. Может быть, камни осыпались сверху, может быть, чья-то неосторожная нога ступила на гальку…

Тропинка вырвалась из-под ног Серафимы, исчезла. Девушка резко оглянулась. Темнота сгустилась и приобрела форму человеческой фигуры.

Фигура застыла на месте.

Как Серафима поднялась по ступенькам, как взбежала вверх?! Крикнуть, сказать что-то связное не было сил. Язык испуганного человека непонятен другим.

Наверху Серафима опять оглянулась: фигура пошевелилась, сделала шаг в сторону девушки. И тут она разглядела, что это фигура мужчины: она раздваивалась ниже пояса — человек был одет в брюки…

Только вбежав во двор, Серафима почувствовала под собой землю. И, разом обретя голос, крикнула:

— Мама!

— О, очаг мой погас! — из открытой двери вылетел испуганный возглас и вслед за ним на крыльцо выскочила Госка. — Серафима, что с тобой?!

Шаги, гнавшиеся за ней, стихли, не смея ворваться во двор. И Серафима, с трудом переводя дыхание, почувствовала тяжесть в своих руках: она все еще держала ведра, полные воды, и не решалась шага сделать, боясь, что ноги подкосятся и она рухнет, как срубленное дерево.

— Ты же тени своей боишься, — ворчала мать, — кто же послал тебя в такую пору за водой? — она взяла у дочери ведра. — Господи, я чуть не умерла от твоего крика… Что тебе померещилось?

Серафима часто дышала и, пытаясь унять дыхание, схватилась руками за грудь.

Две ступеньки крыльца показались ей высокой лестницей — она с трудом одолела их.

А Госка нашарила в темноте спички, зажгла керосиновую лампу, подняла ее, посветила на Серафиму.

— Присядь. На тебе лица нет.

— Видела его… Это был он…

— Кто-нибудь стоял у ворот?

— У реки… Возле обрыва… Со стороны Маро…

— Тебе, может, померещилось все?

— Мужчина… В руке была у него шапка…

— О, Уастырджи, не село у нас, а пустыня. Всего-то несколько стариков осталось…

— Мне показалось, что он гнался за мной…

— Да кто же это мог быть? Уж не дьявол ли?!

Утром Серафима не слышала, как проснулась Госка, как она привстала в своей простой бязевой ночной сорочке, как скрипнула ее кровать… За всех, кто на войне, за родных, за близких и дальних соседей, за односельчан и мужчин из других сел, за всех помолилась Госка, но и этого не слышала Серафима.

Она не заметила ни убранной кровати напротив, ни ярких лучей утреннего солнца, льющихся в окна. Ей снова померещилась черная фигура, сперва застывшая, а затем согнувшаяся для бега, и в фигуре этой было что-то угрожающее, ужасное…

Когда человек возникает из мрака там, где его не ждешь — кем только не покажется он… Если бы девушка не испугалась тогда и повернулась к нему лицом, ей не пришлось бы гадать сейчас…

И все же он был вчера, этот человек. Не старик, нет — это был молодой мужчина: он бежал за ней…

— Эй, где ты, Серафима? — услышала девушка.

Голос Дунекка она узнала бы даже сквозь сон — густой, грубоватый, гулкий, будто обладательница его говорит с тугоухим, будто она недовольна чем-то и торопится выложить свои обиды.

Серафима никак не может забыть тот день, когда Дунекка выходила замуж. Гармошка оказалась бессильной на ее свадьбе, песни пелись, но их никто не слышал. Дунекка завладела вниманием гостей: рыдала бессовестно громко, словно оплакивала горькую утрату. От ее причитаний трезвели выпившие…

Говорят, в день свадьбы девушка бывает особенно красива, но Дунекка не украсили ни свадебное платье, ни шитая золотом бархатная шапочка, ни узорчатый кружевной платок…

Серафима смотрела на Дунекка и ничего не могла понять. Сестру Кайти выдавали замуж не насильно, и тот, с кем предстояло связать ей свою судьбу, был ничуть не хуже своих ровесников.

Ровно через месяц Дунекка была возвращена в родную семью, следом за ней прибыло и ее приданое. С этого дня: мир для Дунекка сузился до размеров собственного дома, двора и огорода. Серафиме легче было войти в ледяную воду, чем переступить порог их дома — она терялась, не знала, как вести себя, и слова нужного не могла найти. Войди только в их двор, и тебя сразу оглушит громкий плач Дунекка. Никто не осмеливался заговорить с ней, расспросить, прямо в глаза ей посмотреть. Серафима понимала — Дунекка еще не выплакалась до конца…

Кто-то обронил первое слово, и оно, словно комок мокрого снега, покатилось с улицы на улицу. Комок вырос в гору.

— В дом жениха не принесла девичьей чести…

— И зачем ее целый месяц держали? Разве кому-нибудь удавалось склеить треснувший кувшин?

— Но ведь за ней ничего такого не замечали. Она из дома-то почти не отлучалась, как же это могло случиться?

— За бедой не надо ходить далеко. Она и дома тебя найдет…

— Грешно говорить, когда не знаешь… Однажды у тетя своей была в городе. Месяца два у них прожила…