Тепло очага

Вдоль правого берега Астаудона тянулись кукурузные поля, по левому — густо зеленела озимая пшеница, и мир этот — юный, волнуемый утренним ветерком — казался простым и чистым, как сердце пахаря.

Шахам, устремляясь в завтрашний день, видел впереди свет надежды. Туган же напоминал себе ржавый кинжал, которому стало тесно в ножнах. Он шагал и шагал, уходя подальше от людских глаз, стараясь идти там, где никогда не катилось колесо, где и пешком пройти было непросто. Но всюду путь его пересекали большие и малые тропы, люди всюду напоминали о себе.

Когда солнце поднялось уже высоко и стало жарко, Туган улегся под тенистым деревом, в прохладу, и ему стало спокойно; он лежал и видел сквозь листья яркое небо, какая-то птичка суетилась, прыгая с ветки на ветку, и, глядя на нее, он вспомнил вертлявого Толаса. Тот, конечно, все село обегал в поисках Тугана — еще бы, целый день не виделись! И занимает Толаса не столько то, что Туган исчез, а то, что на след его он никак напасть не может. Вот он забежал в дом, увидел пустую, застеленную кровать Тугана, повертелся, озадаченный, и снова выбежал на улицу…

Такого странного существа как человек, рассуждал Туган, в природе больше не найти. Мало ему земного простора, мало того, что солнце неустанно служит ему… Нет, придумал себе, что обязательно он должен быть кому-то нужен, необходим… И я, я тоже думаю, что без меня Толасу недостает чего-то, чего-то не хватает… Ишь, чего захотелось, поняв подспудную суть своей мысли, невесело улыбнулся Туган, нет, не поднимет Толас тревогу, не закричит: человек пропал нужный, незаменимый человек!

Он почувствовал себя ничтожно маленьким, несчастным, сердце его сжалось от невыразимой обиды…

Между Туганом и Хани зияла пропасть, преодолеть которую, казалось, невозможно.

Как-то одна из школьных подруг Хани, вздохнув, пожаловалась:

— Бог не всегда бывает справедлив. Одной даже имя приличное не достанется, а другой, — она глянула на Хани, — все сразу — и ум, и красота…

Никто не догадывался о тайне Тугана и не мог догадаться, потому что он ничем не выдавал себя. Он знал — между ним и Хани пролегла граница, на страже которой стоит учитель Сосай. Хани он доводился дядей по матери. Дважды Сосай подставил ему ногу — два года заставил сидеть в восьмом классе и два года в девятом… Когда Хани догнала его — она была моложе — ему уже до смерти надоело таскать одни и те же учебники, решать одни и те же задачки…

Однажды весной, перед самыми каникулами, они собрались в классе. Мысли Тугана витали где-то далеко от школы, его не трогал веселый галдеж ребят. Но вдруг до слуха его донеслось:

— У Хани полный мешок конфет, а она молчит!

— Не жадничай, девушка!

— Развязывай мешок!

— Вот, — послышался голос Хани, — все они тут, ни одной не спрятала…

Туган поднял голову и увидел на ее раскрытой ладони две шоколадные конфеты. Ребята снова зашумели:

— Не надо, Хани, не трогай, я сам разверну ее!

— Хани, я же вчера во сне тебя видел!

— Ничего вы не получите! Она отдаст их тому, кто сложил о ней песню!

Самый тихий, самый застенчивый их одноклассник незадолго перед этим написал стихотворение, посвященное Хани. Кто-то перехватил его, и пошло оно из рук в руки…

— Подождите, — сказала Хани, и ребята умолкли. — Я сама разберусь…

Она повернулась к Тугану, подошла, улыбнулась несмело, и сердце его заколотилось так, что, казалось, все вокруг слышали, как неистово оно бьется.

— Возьми, — сказала Хани и протянула ему конфету. Другую она бросила ребятам: — А это вам. Ловите!

В тот день, вечером, Туган достал из кармана размякшую от тепла конфету, подбросил ее, поймал и засмеялся радостно:

— Спасибо тебе, Хани!

Начались каникулы, и до конца их было много времени, и не надо было думать о школе, об алгебре и об учителе Сосае, и можно было сколько угодно думать о Хани.

Как-то он встретил ее на улице. Она смущенно глянула на него, спросила:

— Ты не сердишься на меня за конфету?..

— Подал в суд, — ответил Туган, — скоро будут разбирать дело.

— А пока суд еще не состоялся, — улыбнулась Хани, — ты не хочешь поехать со мной в город?

— Ладно, — сказал Туган, — поедем.

Когда они вышли из автобуса и, смущенные, пошли по многолюдной городской улице, и Хани засмотрелась на витрину цветочного магазина, Туган похлопал себя по карманам:

— Сегодня обойдемся без цветов…

— Ладно, — кивнула Хани, — я подожду.

— А вот в кино мы можем пойти хоть сейчас…

Они были и в кино, и в парке, и просто бродили по улицам, и Туган старался выглядеть старше, чем был на самом деле, опытнее, старался показать, что в городе он как рыба в воде. О чем только они не говорили в тот день! Слова, казалось, не имели никакого значения. Только бы идти вот так, вдвоем, видеть друг друга и слышать. А вечером, когда они возвращались в село, сидели рядом в автобусе и молчали, и в молчании тоже был свой смысл, Хани сказала:

— Туган, — она будто извинялась заранее, — если тебе противен учитель, при чем здесь его предмет?

— Ты про математику? — покосился на нее Туган. Он спросил это так, что можно было понять: «Ты про Сосая?»

Она кивнула головой.