Тепло очага

Если из шести человек один неразговорчив, этого можно и не заметить. Но когда все шестеро молчат, значит, дело неладно.

Ничего особенного вроде не произошло — к капризам Гадаца они давно привыкли — но утром, собираясь на поле, ребята взваливали на плечи тяпки с таким трудом, будто те отяжелели за ночь.

Туган ждал — может, кто-нибудь улыбнется, в конце концов, пошутит, Толас, например, или Батадзи, но ребята хмуро ковыряли землю, думая каждый о своем и не замечая друг друга. «А может, печаль у них одна? — гадал Туган. — Может, они переживают за Коста? Или завидуют Гадацу, что так легко он отделался от этого кукурузного поля?.. Ну, хоть бы выругался кто-нибудь, швырнул тяпку, на землю — и то было бы легче…»

Туган и сам приуныл, не зная, как подбодрить ребят. Слова потеряли смысл. Человек должен во что-то верить, ради чего-то жить на земле, иначе рано или поздно почувствуешь ничтожность своего существования, замкнешься в самом себе. А человеку ведь нужно так мало… Но как трудно достичь этого малого…

Если бы Туган знал сейчас, что Хани обрадуется, увидев его, он бы первый бросил тяпку. Бросил бы и побежал прямо отсюда в город… Сказал бы: «Ребята, не смейтесь надо мной, сил моих больше нет, хочу повидаться с Хани»… Эх, было бы все так просто…

Тяжелый, неповоротливый Азрым остановился, выпрямился и, опершись на держак тяпки, воззрился вдаль. Раньше бы ребята не упустили такого случая позубоскалить, а сейчас никто и не глянул на Азрыма. Будто сами по себе поднимались и опускались тяпки, срубая сорняки, взрыхляя землю.

— Ты что? — не выдержав, спросил Туган.

— Во-он, посмотри, — Азрым кивнул в сторону села.

Он собирался сказать еще что-то, но глазастый Толас опередил его:

— Гадац! Я же говорил, что он вернется!

— Гадац длиннее телеграфного столба, — сказал, вглядываясь, Батадзи, — его немудрено узнать… Вы лучше скажите мне, кто это идет рядом с ним?

Ребята притихли. Рядом с Гадацем шла девушка, но кто она, еще нельзя было различить. То, что можно было увидеть, они видели — голубое платье, короткая прическа… Но Гадац не позволил им догадаться:

— Туган! — еще издали закричал он. — К нам пришла Хани!

Подойдя ближе, он похвастался:

— В город собиралась, я ее прямо из автобуса вытащил!

Ну, казнил себя Туган, что ж ты стоишь?.. Признайся, Хани мужественнее тебя… Ведь ты только что собирался к ней в город бежать… А ты совсем не такой, каким кажешься своим друзьям. Тебе бы броситься к ней с открытой душой, но нет, застыл, как камень, гордостью боишься поступиться…

И вот она уже была рядом, и он видел лицо ее, обращенное к нему, ее сияющие глаза. «Нет, — думал он, — сегодня ты не уйдешь печальной, как тогда. Я слишком долго тебя ждал, чтобы размениваться на никчемные обиды. Хватит»…

Он все тянул, не здороваясь, ждал, когда она подойдет, протянет руку, и он знал, что не скажет ей ласковых слов, не сумеет, не осмелится, но ему так хотелось встретить ее по-доброму, радостно, празднично. И тут он заметил, что она отрезала косы, и понял, почему не узнал ее сразу, издали. Он вспомнил, как она заплетала их, словно чудодействовала, словно золото ткала, и почувствовал, будто у него что-то отняли, чего-то лишили навсегда.

— Ну, здравствуй, — сказала Хани.

Он осторожно пожал ей руку, кивнул:

— Здравствуй и ты…

— Чего хмуришься? — улыбнулась она. — Ощетинился, как еж…

Он помялся, не зная о чем говорить, потом спросил:

— Что нового?

— В городе? В селе? Или тебя интересует международное положение?

Он и вовсе растерялся, повернулся к Цыппу:

— Слушай, у тебя нет холодной воды?

— Хани, — засмеялся Цыппу, — не поленись, ради бога, покажи ему, где течет речка…

Они пошли — он впереди, она за ним. Остановились на берегу Астаудона. Она стала приглаживать волосы, встрепанные ветром. Туган украдкой глянул на Хани. Девушка показалась ему усталой, и хоть глаза ее светились радостью, но даже радость не могла скрыть беспокойства, какой-то непроходящей озабоченности.

И внешне она стала другой. Косы шли Хани больше, чем эта короткая стрижка, разом изменившая весь ее облик. Туган представил себе, каким своевольным, решительным был ее взгляд, когда она взяла в руки ножницы. Сказал досадуя:

— В следующий раз отруби себе еще и палец…

— Ну, вот, — улыбнулась Хани, — вчера меня весь день дома пилили, а теперь и твоя очередь настала… Дома хоть Гаппо за меня заступался…

С самого детства Хани называла отца по имени — Гаппо. Она была пятой его дочерью, и он души в ней не чаял. Когда сестры все, кроме Хани, замужние, собирались в доме, он говорил: «Вы, четверо, одна половина моего сердца, а Хани — другая»…