Тепло отгоревших костров

Вместо супа могла получиться каша, клейстер, замазка — все что угодно. Единственное, что я им позволял,— это приготовление чая. Здесь они уже были бессильны что-либо натворить. К слову сказать, они ценили мои кулинарные усилия и выполняли за меня всю остальную работу.

Через час ужин был готов. Димка доставал миски, а Сергей резал хлеб, когда за палаткой зашумела трава и раздалось невнятное бормотание. Мы оглянулись—перед нами стоял продавец сетей, он же сторож рыболовной базы, он же Налим. В руках у него покачивалось эмалированное ведро.

— Ле-ешак, в яму занес,— произнес он и пошатнулся. В прохладном и чистом воздухе я уловил запах водки, сторож был пьян.

— А мы тута по суседству разместились, вот и пришел... Дело, стало быть, появилось...— Он подошел к костру и скорее упал, чем опустился на землю.

— Так это вы ночью приехали?— спросил Брагин.

— Ага... Мы самые,— тяжело кивнул он.— Малость подзадержались. А чтой-то я вас здеся никогда не видывал?— Сторож посмотрел на меня, потом на Моргунова.— Вот его знаю,— ткнул он в сторону Брагина,— вас не припомню.

— Издалека мы,— холодно произнес Димка.— Какое у тебя к нам дело вдруг появилось?

Налим потрогал засаленный картуз, ощерился длинными прокуренными зубами и сказал:

— Так горяченького нам надобно похлебать... Небось поделитесь хлебовом с рыбным начальством. Люди большие—надо уважительно.—Его передернула икота, он сплюнул.— Они к вам по-хорошему, так что отблагодарите...

До сих пор не понимаю, почему я тогда подвинул ему котелок. Может быть, необычность просьбы поразила и побудила меня к тому, а может быть, желание поскорее избавиться от этого человека. Я подал ему разливную ложку и сказал:

— Наливай.

— Ну вот и лады,— снова икнул он.— Меня зовут Парфенычем, я тута на рыбной базе управляюсь, так что в случае чего... Я завсегда уважу... Ко мне генералы ездют... Мы тута власть держим...

Он черпал ложкой из котелка в ведро, стараясь захватить погуще. Из трех уток—две перебросил к себе, и даже мимолетного колебания не мелькнуло при этом на его лице.

Первым очнулся Димка. Ни слова не говоря, он запустил в ведро руку, выловил оттуда уток, положил их обратно в котелок и закрыл его крышкой.

— Так будет справедливей.

Налим сделал вид, что ничего не произошло.

— Ну вот и лады,—сказал он, поднимаясь.—А ишо мне велено передать, к-хы, к-хы, что завтра мы едем на шибко важное задание, и потому позаимствуем у вас одну лодку... По закону... Потом возвернем...

От такой наглости у меня перехватило голос.

— Эй! Погоди,— крикнул Димка шагнувшему за палатку сторожу.— Я передумал!

Тот вышел обратно. Моргунов взял из его рук ведро, и здесь я совершенно отчетливо увидел на лице замызганного человечка какое-то удовлетворенное, торжествующее и снисходительное выражение.

— Так будет совсем справедливо,—сказал Димка и выплеснул суп в воду.— Держи, богодул,— ткнул он ведро в руку оторопевшего сторожа,— пока я тебе на голову его не надел,

— Ну вот и лады,— совсем уж некстати промолвил он.—Лады... Ла-а-ды!—услышали мы за палаткой его прозвучавший по-новому голос.

— Вот ведь шаромыжник!—мотнул головой Димка.— И знаете, откуда такие взялись? Из городских забегаловок. Там размножились, а когда забегаловки прихлопнули—расползлись по всему свету.

— Да нет,—сказал Брагин,—такие обормоты были всегда.

Что правда, то правда. Встречал я в охотничьих местах людей, подобных нашему ночному гостю. Утром они незаметны, их время — вечер. Протиснувшись к охотничьему застолью и выпив стопку-другую, они становятся фигурами. Из этих «фигур» так и прет хвастовством, нахальством и жадностью, но все сходит им с рук, потому что, обуреваемые желаниями, городские охотники верят им и в обмен на охотничью удачу готовы отдать не только водку, но и многое другое из своих рюкзаков. А неожиданный «друг» старается: напуская тумана, он доверительно шепчет на ухо о сказочных местах, известных ему, где зверь и птица ходят несметными табунами. Ну, как тут не налить такому Парфенычу лишний стаканчик, не ссудить будущего напарника полсотней патронов! А Парфенычу того и надо. Наутро он и вправду начинает служить: расстарается лодкой, пойдет проводником. Но прежде попросит опохмелиться. Случается так, что на самом заурядном месте (потому что других Парфеныч не знает, да и знать не может) охотнику повезет, и тогда он готов запродать душу за продолжение дружбы с приятелем. Но чаще бывает так, что возвращается он с пустыми руками, но даже и тогда человек не посмеет упрекнуть Парфеныча, потому что знает; охота есть охота—дичь не привязана. Так и живет Парфеныч — сытый и чванливый от сознания того, что кто-то, хоть самую малость, да зависит от него. И скоро становится он редкостным нахалом, упрятавшим свое нахальство за пустые глаза. Иногда его одергивают, но с него—все как с гуся вода, потому что совесть свою он давно растерял.