Тёплые края бумаги

И вот теперь мы прощаемся, так и не осветив наяву то, что уже оба знаем. И вот мы снова обнялись. Объятие, как отчёркивание вредных привычек, вычищает замусоренную просеку и обнажает вросшие в землю камни под кустами. И вот мы сели друг напротив друга, а вокруг звенят обыденные тосты. Но отчетливее доносятся волны твоего запаха, чем смысл каких-то предложений. И вот мы наедине. Молчание между нами вырывает во мне провода, и программы расшифровки твоих чувств самоуничтожаются. Как же жгут эти искры, летящие от проволоки! Нужно лишь одно столкновение общих мыслей, и я вязну в прошлых связях с тобой. Я не могу раскусить твою защиту. Не могу расшифровать твои движения и обращения ко мне. Ты просишь кого-то помочь застегнуть тебе костюм. Подбегаю и слышу: "Я хотел уже тебя звать". Такая поверхностная просьба, а я разбираю этот конструктор на детали, и всё ищу ту подходящую — для завершения замка взаимности. Нет ли в этих звуках хотя бы какой-то полезной еды для меня? Или они как смесь казавшегося свежим молока и кофе? А сейчас я хочу почувствовать чего-то ждущий взгляд, и не заметить в нём холода. Хочу нечаянно лечь на плечо, и раствориться в твоих поглаживаниях. Но не сжиматься от случайного касания, не прятать камни в горле. Или кустах? Я тебя люблю? Или это встроенный в меня проржавелый механизм требует любить тебя? Может, это он постоянно ищет тебя во множествах пролетающих лиц. Может, это он дергается от возникших совпадений, как от укусов напавшей колонии ядовитых муравьёв или внезапного прикосновения к крапиве? Нет, я порву эту наивность. Столько сверканий нужды, столько зарытых даже от меня камней было и есть…

* * *

Она сухим, но выразительным самокопанием зарывала свои секретики, как дворняга — запасы, и знала, что все пройдут мимо свежего отвала, думая, что это всего лишь природное явление, а может, и муравейник. Прижимая к груди прозрачные правила игры, я наклонился к ней и приобнял за плечи, запирая гримёрку театра молчанием. Я узнал её до последней клетки и устал покрывать глянцевым лаком слово "люблю". Поэтому схватил лопату, растащил муравейник, и заметил скрюченный саженец, побитый холодом, но обещающий дать скудные плоды. Её голос фальшивил пожелтелыми папоротниками, которые привели меня к поваленной осине. Её слова были, как ветки в лесу: хлестали поражёнными листьями и навязывали пауков лести. Она выжимала из людей соки своим легкомыслием и наколдовывала отвар, которым закапывала себе глаза для профилактики катаракты.

* * *

Стрелки циферблата — шестерёнки из игл, быстро прокручиваемые бездельем. Сон — мир, где будильник звенит под утро, напоминая о потере. Мир лёгкости в теле и тяжести воздуха в моей капсуле. Подвесные мешки под глазами, набитые песком, болтаются в корзине воздушного шара, как балласт. Я не взлетаю, но смотрю в небо — и уже где-то парю в облаках. Я вижу, что мои руки — это тонкие листы кальки, которые могут развеять зигзаг заката в небе и сохранить её отпечаток на себе. Я чувствую зябкость и ликование свободы в груди. Могу вдыхать, широко раздвинув рёбра. Я смотрю на людей сверху, а они даже не могут догадаться, что это человек в небе, а не какая-нибудь ласточка, как я уже скрываюсь в облаке, утопаю в нём. Оно необъятно, но я хочу обнять его хотя бы иллюзорно и погрузиться в текущий сон, укрывшись тонкими пластинами бумаги. А потом… Бодро проснуться. Улететь к ангелам, сблизиться с одним из них. Рассказать ему всё-всё. О любимом холме уединения, о прочных листьях папоротника в лесу. О забытых мною морщинах, о его потускневшем взгляде, о его сдержанности ко мне. И тогда мне захочется плакать ему в плечо. Выплакать ему всё, что я закопала на глубине двух метров под землёй.

* * *

Молнии поджигают пни по периметру поляны, ослабляя мою защиту. Дождь стих. Мелькающая дырявая чаща деревьев, колючих кустов и подростов тут же сменяется песчаными наносами. Кажется, такой пейзаж всегда и был, когда он не меняется часами. Дождь заполняет пустые карьеры энергией. И только тогда слышен гром, который телепортирует меня в петлю непреодолимой обыденности. Раздражение поджигает ель и распределяет терпкий дым по сморщенным почкам на веточках-пальцах, ожидая их дрожи. Оно, как писк комара, мерцающего перед слипшимися веками, переваривает во мне клубничное варенье до состояния испорченной кастрюли, и вдруг выбивает из садовых клопов. Оно мешает стеблем борщевика духовность с вонючей грязью, заставляя меня травится червями и тлей, что не сожрала лишь несколько ромашек, одуванчиков, дубов, гвоздик и колокольчиков. Но я поднимаю голову и знаю, меня ждёт то же очищение, что и природу после душного дня. Маска пропускает ветреную смесь свежести, слегка намокшей бетонной плитки, хвои молодых сосен, земли и песка. Запах отрывает тело, как клеща ниткой, и сносит на юг, в обрывки тёплых краёв бумаги, углы которой пытаются проколоть мозоли на ладонях. Забвение оттесняет мыльные картинки, и плавно затемняет тёплый мир, постепенно охлаждаясь и превращаясь в ливень.