Теплый Благовест

И в самом деле, когда я перешагнул порог маленькой, от строганых стен будто наполненной медово-чистым сиянием избы, когда увидел на столе блистающий горячими боками самовар, перед ним гору подрумяненных, творожных ватрушек, а главное — когда бабушка, усадив нас за стол, поставила передо мною большую, белую кружку чая с молоком, кружку, украшенную изображением забавного человечка-китайца в шляпе широкой, как зонтик, да при этом сказала: «Кружка была дедушкина, теперь будет навсегда твоя!», то у меня только и выговорилось совершенно и, возможно, окончательно счастливое:

— Ух!

Ну и совсем славно, интересно стало, когда после чая бабушка Астя вдруг посунулась к распахнутому окошку, прокричала вниз, на улицу:

— Олёха! Маня! У меня тут гостенёк, хороший мальчик, почти ваш однолеточек! Возьмите его с собою поиграть… Он вам вынесет магазинного, прямо со станции, гостинца!

Из-под окна мигом вспорхнул девчоночий голосишко:

— Если с гостинцем, то пусть выходит!

За этим голоском послышался голос второй, более басовитый:

— Гостинец пускай несет не один на всех, а пускай — каждому!

— Ишь, какой у вас тут народ сообразительный, расчетливый! — засмеялась опять мама, засмеялась и бабушка. И они насыпали мне в подставленный мною подол рубахи пряников.

И вот передо мною снова широкий двор, — там по щиколотки в траве, такие же, как я, босоногие, стоят Маня с Олёхой.

Маню оттого, наверное, и кличут Маней, что она — маленькая. У нее только глаза большие, будто блюдца полным полные доверчивой, ласковой синевы.

А вот Олёха и ростом меня повыше, и в плечах меня пошире. А глаза его — серо-зеленоватые с этакой хитриночкой.

— Ну, что? — басит он. — Ну, что хороший бабушкин мальчик? Что нам скажешь, однолеточек, гостенёк?

— Ничего не скажу! Сам говори! — отвечаю я спокойно, при этом раскрываю подол рубашки, показываю пряники.

И Олёха произносит: «Ого!», загребает себе самый аппетитный, розоватый пряник всею своей замурзанной пятернёй.

— Уюй! — радуется Маня, но пряник берет неспешно, двумя пальчиками.

На мою долю угощения остается тоже. И мы стоим, жуем, смотрим друг на дружку сразу и совсем приятственно.

Олёха ссыпает с ладони в рот последние крохи, приглашает:

— Теперь кататься помчались!

— Куда? На чем? — спрашиваю я.

Олёха хохочет, шлепает сам себя озорно пониже спины, по тугим, обмалелым штанцам:

— На этой, на самой кататься… С кудыкиной горки!

Маня улыбается, объясняет понятнее:

— Будем съезжать за деревней с соломенных куч. Хоть на спине, хоть на пузике, хоть вверх тормашками… Ну, что стоишь? Побежали!

И мы помчались. На околице деревни, за большим скотным двором была широкая лужайка, почти вся заваленная огромными — мне казалось: до самых небес! — кучами спелой соломы.

Зачем она здесь, мне моих новых дружков спрашивать не было времени. Олёха с ходу, с разбегу взлетел по соломе на самую высоту. Он гикнул там: «Ого-го-о!», и, вздымая пыльную тучу, мелькая руками, ногами, устремился по скату вниз.

Довольнешенький, — на разгоряченной физиономии налипла ржаная шелуха-полова, — он подъехал к нашим ногам, зашумел еще громче:

— Давайте наперегонки все враз!

Легонькая Маня полезла на соломенную гору шустро, но я на крутом, скользком откосе забуксовал. Солома, когда я за нее хватался, выдиралась из общей груды тонкими пучками, ноги, колени не во что было упереть.

Пока я пыхтел, возился, Олёха с Маней с криком, с веселым визгом успели подняться и съехать не по одному разу, а потом принялись меня, неумеху, подсаживать.

И вот я вскарабкался, встал, огляделся, и у меня захватило дух.

На зыбкой под ногами соломе я стоял, как на высоких, небесных облаках! Мне даже показалось: они плывут подо мною, клубятся. Они клубятся оттого, что соломенная гора не едина, а нагромождена из гор нескольких.

Вот здесь — вершина, за ней — ложок.

Дальше — снова вершина, а там — опять ложок.

И все это — меж небом и землей. Все настолько высоко, что Маня с Олёхой кажутся мне отсюда крохотными, а сам я себе кажусь таким же вольным, счастливым, как реющие с пронзительным верезгом в синеве над деревней быстрые птицы-стрижи.

Я сам готов подать такой же торжествующий голос, готов распахнуть свои руки, как легкие крылья, но тут Олёха и Маня с земли мне кричат:

— Съезжай! Не трусь!

И я отвечаю:

— Не трушу! Даже съеду там, где побоялись вы!

И со своей шаткой, соломенной вершины я нацелился на вершину еще более высокую, соседнюю. Я задумал перебежать через пологую перед ней ложбинку. Сделал один быстрый шаг, сделал второй шаг, и вдруг солома подо мною поехала, разомкнулась, и я рухнул в пустоту. Свет мелькнул, исчез, и ладно — я летел стоймя, а не вниз головой, не то от удара о землю сломал бы себе шею.

Да и все равно я от испуга был ни жив ни мертв.

Вокруг — сразу черная тьма. Я — в глубоком колодце, в щели меж кучами. Вокруг — крутые, колкие стены, сухой, спертый воздух, и, — если не считать моего по соломе шуршания, — гробовая тишь.

В ужасе я так и ринулся на штурм скользкой стены, да не смог вскарабкаться и на вершок.