Терапия

— Нет, конечно нет, — ответил я, подумав про себя: «Наглая сучка!» — Только поосторожней там с одеждой, — предостерег я.

Она как будто встревожилась:

— А что? У него пунктик насчет одежды?

— У него пунктик насчет красивых молодых женщин, — ответил я. — Я бы посоветовал прекрасный, длинный, бесформенный мешок для мусора.

Она засмеялась. Что ж, я ее предупредил. Джейк обезумеет, когда увидит эти сиськи. Лицо у нее тоже симпатичное, круглое, веснушчатое, с намеком на двойной подбородок, который как бы предваряет роскошные выпуклости, распирающие ее блузку. Она последовала моему совету и спросила Олли, нельзя ли ей почитать какие-нибудь сценарии, и он, по-видимому, дал ей на рецензию целую кипу. За этой молодой особой глаз да глаз нужен — во всех смыслах.

Домой по обледеневшей, пустынной дороге я ехал медленно и осторожно. Салли уже спала, когда я вернулся. Что-то в ее позе — как она лежала на спине, в складке ее губ — говорило: спать она легла, недовольная мной. Из-за того, что я нарушил свое решение не ездить на запись, или из-за моего стремительного бегства из дома, когда она как раз накрывала к ужину, или за езду по опасной дороге, или за все вместе, трудно сказать. Утром я узнал, что причина была совсем в другом. Очевидно, вчера, после того как я сказал ей, что не поеду, как обычно, в студию, она пригласила соседей на вечерний коктейль. Она утверждает, что предупредила меня, думаю, что так оно и было, хотя совершенно этого не помню. Тревожный факт. Ей пришлось снова звонить Уэбстерам и отменять приглашение. Что и говорить, ситуация неловкая. Они — зомби, голосующие за тори, но каждый год в сочельник приглашают нас на вечеринку с коктейлями, а мы никогда не приглашали их в ответ. (В тех редких случаях, когда я устраиваю прием, я часами корплю над списком гостей, мучась с выбором и пытаясь собрать интересных и подходящих друг другу собеседников. Уэбстеры в качестве кандидатов на эти сборища даже не рассматриваются, что, разумеется, не избавляет меня от тревоги, которая по мере приближения даты приема возрастает до степени истерики, что, в свою очередь, вынуждает меня как можно скорее забыться с помощью выпивки, едва прием начинается.) Поэтому вчерашний вечер мог бы немножко уравнять счет. Теперь придется пригласить их на ужин, чтобы загладить неловкость, так говорит Салли. Надеюсь, это пустая угроза. В любом случае я в опале. Вся эйфория от вчерашнего вечера улетучилась. Сегодня утром меня мучает колено, и я определенно потянул спину.

Понедельник, днем. Только что вернулся с физиотерапии. Я сказал Роланду про мышцу спины, но не уточнил, что потянул ее во время схватки с пакистанцем — билетным контролером в легчайшем весе. Роланд решил, что это очередная теннисная травма. На прошлой неделе я в теннис не играл, отчасти из-за погоды, отчасти из-за того, что после рассказа Руперта про Джо и Джин не хотел встречаться со своими постоянными партнерами. Роланд сделал мне классический массаж спины и ультразвук на колено. Когда он учился, главным в физиотерапии и был массаж, тут он настоящий мастер. Роланд любит свое дело, его руки — это его глаза, он по-своему чувствует самую суть вашей боли и мягко, но неуклонно эту боль устраняет. Дадли ему в подметки не годится.

Сегодня утром жена прочитала Роланду заметку из газеты — про новые записи телефонных разговоров Дианы, опубликованные в Австралии. Я сказал, что с трудом верится, будто эти разговоры были подслушаны случайно. Роланд так не считает. Оказывается, по ночам он слушает переговоры полиции на очень высоких частотах по своему портативному «Сони».

— Иногда я слушаю их часами, — сказал он. — Через наушники, лежа в постели. Прошлой ночью была облава на наркоманов в Эйнджелсайде. Производит впечатление.

Значит, Роланд тоже страдает от бессонницы. Должно быть, самое ужасное — это лежать слепому ночью без сна: тьма во тьме.

Депрессия тяжела не только сама по себе, дело в том, что ты знаешь — в мире есть множество людей, у которых гораздо больше причин пребывать в депрессии, чем у тебя, но эта мысль не только не излечивает от депрессии, а дает лишний повод презирать себя еще больше и, таким образом, погружаться в еще большую депрессию. Самая чистая форма депрессии — когда ты не можешь привести абсолютно никаких объяснений, почему ты в депрессии. Как говорит в «Или — или» Б., «человек, подавленный горем или заботами, знает, чем он огорчен или озабочен, но спросите меланхолика, что гнетет его, и он ответит: «И сам не знаю, не могу объяснить». В этой-то необъяснимости и лежит бесконечность меланхолии»

[20].