Терек - река бурная

— А что же, баба[32], дальше сталось? Почто казаки с осетинами дружбу ту спортили так, что и досе не замирятся? Вон давеча Каурбек этот опять хотел нас стравить.

Старый Мами поднял на него лазоревые, в белых ресницах глаза, потом, уставясь на собственные руки, долго молчал. Казаки с интересом ждали ответа. Тягучим с дребезжинкой голосом Мами сказал:

— Молодые люди теперь умней стариков. Только пусть они не думают, что у них и опыта так много есть… Они лучше знают объяснить то, что ты, казак, спрашиваешь… Мой меньший сын Тегодз, который, к гордости моей, старика-отца, стал с другими в ряды "Кермен" и пошел на защиту съезда трудовых народов, научно говорил это слово — капитал… Я не умею тебе сказать, какой капитал и как капитал пришел к нам, засеял наши просторы кукурузой, сделал бедными совсем большой число осетин и богатыми совсем небольшой число осетин и поссорил нас с казаками. И сказал: дружи, казак, с богатым осетином и не дружи с бедным. Капитал сказал казаку: живи богаче, теперь хлеб я, капитал, покупаю, сей много, бери землю и лес у бедных осетин. И казак брал, а осетин сердитый был, потому что бедный был, кушать хотел… Но все равно и казак много бедный был, и он дружил с бедным осетином… И вот теперь вы, бедные казаки, пришли помогать нам Кибирова-собаку бить, наши дома и детей спасать… Вот как я про то объясняю.

Старик замолк, сгорбив спину, не шевеля ни одним мускулом. Евтей сказал с доброй усмешкой:

— По-научному, говорит, не умею, а сам, чисто большевик, объяснил.

Мами вдруг просиял, обнажая беззубые младенчески-розовые десны, горделиво вскинул бородкой.

— А я большевик и есть! Как думал ты? "Кермен" — большевик есть, сын Тегодз — керменист, я, значит, тоже керменист, большевик тоже!

Казаки улыбчиво переглядывались, согретые бесхитростным одобрением своей, покуда еще малой, лепты в дело народной дружбы.

Солнце поднималось в зенит. Парило. От разогретой коры и листвы акации тянуло запахом весеннего цвета. С нихаса, где шло ученье, неслись охрипшие голоса. По соседству громко ругался Жайло, недовольный непонятливостью кого-то из учеников. Ландарь, по-стариковски кряхтя, — со вчерашнего дня кости еще не отошли, — поднялся, пошел узнать, из-за чего шум. Казаки закурили по новой самокрутке. Через минуту старик заговорил снова, вспоминая незадавшуюся свою жизнь.

Был у него и второй сын, любимец матери-Мерет, черноглазый, как она, отважный джигит Урусби. Его смерть тоже пришла от казаков, но не нечаянная и не прощенная, как смерть Абисала, а лихая, от недоброй руки. Кто из казаков не знает нашумевшего когда-то кулешевского дела?

— Помните, наверное, какой тогда большой суд был? Захватили архонские станичники лес, Устур-хада, который давно принадлежал Христиановскому селу, не давали осетинам в него ходить, лес рубить, хворост брать. Очень сердились на это христиановцы и брали лес по-прежнему, как свой. И вот архонцы позвали отряд полковника Кулеша, чтоб наказать бедных осетин. А осетины в этом лесу, Устур-хада, окружили отряд и подрались с ним. Кулаками и кинжалами дрались. Полковник Кулеш без лошади и без шапки убежал; казаки, убегая, стреляли. Одна пуля и попала в Урусби. Он умер, когда товарищи привезли его домой. А других судили. Очень много их было на скамье перед судьей. По приговору били их нагайками, посадили в тюрьмы, других сослали…

Мами замолчал. Казаками овладело непонятное тягостное смущенье. Не поднимая глаз на старика, Федя Нищерет произнес:

— Выходит, баба, ты одинаково и от дружбы и от враждебности с нами пострадал?

Старик, видимо, не расслышав негромкий голос конфузливого казачка, ничего не ответил. Казаки усердно дымили, пристально разглядывали свои шаровары на коленях. Выручили женщины-хозяйки, одновременно, как по команде, появившиеся у ворот своих дворов. Мамиева сноха издали поглядела на Евтея и, пугливо пряча глаза, положила на ободок калитки крашеную деревянную ложку.

— Обедать зовут, — встрепенулся Мами. — Гостя словом не кормят, гостя за стол сажают. — И, остро скрипя суставами, не разгибаясь в пояснице, поднялся. Казаки встали вслед за ним.

— Не житье, братушки, а чистый рай, — хохотнул Устин Проценко. — Отдыхай в холодочке, а тут тебе обед, чисто атаману наказному, подкатывают.

— После таких побаек и ложка до рта не поднимется. Хорошо хочь служилым: все ж таки делом хлеб заробляют, — кивая на Жайло, тоскливо пробормотал Нищерет.

Казаки разошлись растревоженные.

После обеда, который действительно не шел в горло, несмотря на настойчивое ухаживание хозяина, Евтей вышел во двор. Недавние облачка загустели, слились в тучу, которая с запада заходила дождем. Предгрозовая духота томила землю, смутным беспокойством был полон пыльный разреженный воздух. Ученья на нихасах прекратились, сонная тишь объяла селенье.

Под сараем, вывалив язык, распластавшись, лежал Евтеев знакомец — серый пес-дворняга. Старый Мами задремал на крыльце, как и вчера, уронив руки меж торчком стоящими коленями.