Терек - река бурная

С улицы, будто подтверждая его слова, долетело густое "ура". Крик послышался где-то совсем рядом, на Госпитальной, потом, дробясь, покатился на Гоголевскую, Офицерскую, Воздвиженскую. Это рабочие дружинники, подкрепленные сотней всадников-керменистов, бросились отбивать отданные вчера позиции.

Гаша с Ольгушей побежали к своим, которые на ночлег расположились где-то в доме напротив. Но в том доме уже никого не оказалось.

Хозяйка, в которой обе сразу узнали вчерашнюю бабу в розовой кофте, скандалившую на баррикаде с мещанином, поджидала их, возясь во дворе с огромным котлом, и, как только они появились в калитке, махнула рукой:

— Сюда, девчата! Огурцов велел вам не рыпаться, отоспаться сперва, потом на месте их дожидаться…

— Как же он без меня! — бледнея, заикнулась Ольгуша. Но хозяйка не дала ей продолжить:

— Айдате сюда! Подсоблять мне станете: жратвы поболе наварим. Сголодаются, поди, воители наши… Вот когда мой котельчик сгодился. Десять лет в нем только воду и грела. Прачка я, а зовут меня Варварой Макаровной… Это батьку моего вчерась при вас в живот ранило. Лежит сейчас. Ну да выдюжает, бог даст. Старик он жилистый. Павлуша Огурцов тоже надежду выказал… А уж если он сказал… Парень он башковитый да бывалый, еще на заводе заводилой был. Картошку, чай, чистить умудрены? Еще девчонок-соседок кликну. Фатимка-а! Замира-а! Давай сюда, ножи несите, картошку чистить будете…

…К полудню бой на всей Курской стороне приутих. Лишь кое-где на перекрестках дружинники выбивали казаков, засевших в угловых домах, и оттуда то и дело слышались залпы. Мятежники, отброшенные на улицу Льва Толстого, поджидали нового подкрепления.

Солнце ушло за тучу, обещавшую грозовой дождь, но зной не ослабевал. Улицы за какой-нибудь час совершенно преобразились. Казалось, вся жизнь из дворов и душных комнат перенеслась сюда. Обитатели домов и бойцы самообороны обедали на улицах, собравшись группами у ворот, где стояли чугунки и котлы с пищей. На Офицерской кто-то догадался выставить в своем окне самовар с кипятком, и вскоре самовары засияли по всей улице, чуть не в каждом окошке. Бойцы, давно не видевшие чая, пили его с жадностью.

Ольгуша, порасспросив об отце у пришедшего в штаб железнодорожника и убедившись, что старик жив и невредим, увела Гашу на Воздвиженскую: где-то там был и Огурцов с отрядом.

Уже за баррикадой, отделявшей наискось Госпитальную от Воздвиженской, Ольгушу стали окликать знакомые, зазывать к своему огоньку.

— К нам, Ольгуша, осчастливь!

— С сальцем нам бабка Назариха щей состряпала, отведай, Ольгуша! Подходи с подружкой!

— Где была, Ольгуша?

— Куда исчезала? Правда, у кирки с огурцовскими была?

— Ольгуш, а кто ж то с тобой, чернявая?

Ольгуша, гибкая и тоненькая, проворно скользила меж окопами и кучками людей, таща за собой Гашу, и Гаша чувствовала себя рядом с ней тяжелой и неповоротливой.

На Воздвиженской, как и накануне украшенной флагами, во многих местах уже закопченными и обгорелыми, бойцы обедали также возле ворот и калиток. Сидели на земле, вокруг составленных в козлы ружей, по отрядам, как они сложились в ходе обороны. И в каждой кучке, как желанные гости, в центре, синели черкесками керменисты. Мальчишки, разинув рты, глядели на их длинные боевые кинжалы, на австрийские карабины, обхаживали их коней, привязанных у ворот. Хозяйки помоложе приправляли угощенья приветливыми улыбками, хотя улыбаться могли не все: ночью эта часть улицы, до Госпитальной, была в руках казаков, и от пережитого многие еще не совсем оправились.

У кирпичного замшелого домишки с отбитым углом старуха, привлекшая к своему котлу с жирным кулешом большой кружок дружинников, красноармейцев и керменистов, рассказывала, покачивая головой, повязанной по-молокански:

— Еще когда снаряд грохнул в нас, мы со сношкой обмерли, ну, а как они вломились, казак да осетинов двое, так вовсе себя потеряли. Казак громадный, ручища, что у коновала твоего, прошелся по комнате — зверь зверем. По стенам, гляжу, зыркает, ковры, может, подыскивал — да какие ж у нас ковры? Тут на комоде карточку Ванюшкину видит. "Кто?" — вопрошает и глазами сверлит. Сынок, говорю. "С ними? С красными?" А я, совсем одурев: где там с ими, в младенцах, говорю, еще помер… Ну, Любка моя тут замертво падает. А он, казак, как на меня вскинется: "Это что ж, младенец у тебя с усами был?!"

Бойцы, подавившись кашей, покатились со смеху; керменист — смешливый, круглолицый парень — крикнул восторженно:

— Веселый бабка! Люблю таких!

А старуха, довольная, что развеселила слушателей, заулыбалась. Потом совсем уже невесело покачала головой, добавила:

— Ну, похлестали меня пониже поясницы, с кладовки макитру с огурцами унесли, окаянные. А Любку еле потом отходила, сердце у ней негодящее… Доселе лежит… А у соседов, что во дворе с нами, девчонку… спортили…

Вокруг стало тихо. Перестав жевать, все отвели от старухи виноватые взгляды. Парень-осетин перевел слова старухи товарищу, не понимавшему по-русски, и тот крикнул что-то горячо, гневно. Круглолицый сказал;