Терек - река бурная

Вся улица мигом поднялась. Хватая котелки и ведра, с визгом кинулись во дворы женщины, побежали к коням керменисты. Некоторые из бойцов, похватав ружья, бросились не к баррикаде, куда звали Огурцов и Митяев, а тоже во дворы, вслед за женщинами.

— Зачем такое? Зачем волнение? — спокойно и неодобрительно произнес Кесаев, шлепая себя по колену. Величаво, не сгибая спины, он встал и крикнул что-то своим. Керменисты, оставив коней, направились к нему.

— На баррикаду! По местам! — начал было кричать Митяев, но тут же растерянно умолк. Затерялся в шуме и голос Огурцова. На госпитальской баррикаде кроме них оказалось еще с десяток бойцов. Боясь отстать от своих, пришли за Огурцовым и Ольгуша с Гашей. Минут через пять пешим строем, оставив коней под присмотром коноводов, подошли керменисты — человек тридцать. Двадцать человек Кесаев направил в другой конец улицы, на случай, если казаки пойдут со Льва Толстого. Остальные его бойцы были отрезаны на соседних улицах. Кесаев сам пошел собирать их.

…Мятежники перешли в атаку одновременно по всей слободке. Под прикрытием броневика, подошедшего из Сунжи, они прорвали оборону на ряде продольных улиц и уже час спустя через Гоголевскую, Офицерскую и Червленную ворвались со Льва Толстого на Госпитальную. Отрезок Воздвиженской — между Толстовской и Госпитальной — оказался замкнутым и с той и с другой стороны. Бойцы самообороны и красноармейцы постепенно стали собираться со дворов под сень укреплений. Возле Митяева и Огурцова залегло теперь около сотни человек.

По ту сторону баррикады, на углу Офицерской, возле дома, где ночевал Огурцов с отрядом, разыгрывалась последняя схватка казаков с самооборонцами этой улицы. Выстрелы из дома становились все реже, все расчетливей. Там или кончились патроны или бойцы отходили через дворы, оставив заслон. Наконец, казаки толпой человек в двадцать с гиком ринулись на ворота. Те затрещали под мощным натиском, сорвались с петель и плашмя со свистом повалились на землю. Казаки хлынули во двор, перехватывая на бегу винтовки для рукопашной, обнажая кинжалы. Но со двора в ответ не донеслось ни звука.

Покончив с очисткой тыла, казаки, однако, не решались сразу лезть на укрепление. Поджидая, видимо, броневик, они залегли на углах под стенами, чернея папахами, ощетинившись стволами винтовок. Га-ша глядела на них с крыши, где устроилась с Ольгу-шей, и никак не могла понять, зачем они вот сейчас поднимутся и побегут убивать ее, Ольгушу и других людей, совсем таких же, как они: минутами веселых и злых, добрых и смешных, ласковых и гневных, одинаково любящих своих детей и жен, любящих крепко потрудиться и крепко, с хмельком, гульнуть. Зачем? Непонятно было и не верилось, что никто не может этого остановить.

Небо хмурилось, свинцово и мрачно затенив землю. Еще ярче и более зловеще багровело над Шалдоном и Молоканкой. Знакомая улица и дома, и видневшийся впереди сад городской больницы — все стало таким чужим, неуютным. В спину с Терека дул свежий, совсем не августовский ветер. Перед баррикадой завихрился столб пыли, побежал, все вытягиваясь и густея, захватывая в себя бумажки и соломинки. И напротив городской больницы навстречу ему вдруг вырвалось серо-зеленое, обличьем схожее с огромным диким кабаном, чудище, изрыгающее огонь. Вихрь рассыпался, а чудище побежало вниз по улице, приближаясь к баррикаде, попыхивая огнем.

— Вот оно, страх господен! — послышалось за баррикадой.

— Да что ж мы тут, братушки, лежим, вроде заколдованные! Смертушки ждем?! Айда!

— Его ж ничем не возьмешь, сметет…

— Прекратить панику! Укрепления даже этот не возьмет с ходу! Что городите?! — прикрикнул Митяев.

Броневик приближался с удивительной быстротой. За ним черной стаей бежали казаки, выскакивающие из боковых улиц.

— Ура-а-а, ра-а-а, — раскатисто переливалось по Госпитальной. Бойцы за баррикадой не спускали очарованных глаз с молниево-белого язычка пламени, бившего из башни броневика. Очень четко и раздельно прозвучала команда Митяева:

— Сготовились! По живой силе огонь скомандую — бьем. Не пускай казаков за укрепление, а машина сама не проскочет.

Керменист с удивительно яркими голубыми глазами перевел товарищам его слова. Те деловито защелкали курками, приготовились.

— Сдается мне, — громко сказал вдруг Огурцов, — что команда в нем пьяная… Гляди, как вихляется, словно кобель по цепи прыгает…

— Правду твоя сказал! — показывая белые зубы, крикнул осетин с яркими глазами. — Как кобел, туда-сюда, туда-сюда…

Бойцы нервно засмеялись.

— Ничего, похуже видали, — говорил Огурцов. — Верно, други? В том желтом особняке нам не лучше было? Не дрогнули тогда, не дрогнем и теперь…

— Помрем, Павлуша, не дрогнем… Я как Федора нашего вспомню, сердце во мне огнем полыхает, а рука удавить вражину тянется… Ты уж не сомневайся, — заверил его железнодорожник, сосед Шмелева.

Красноармеец с зеленым от дроби лицом мрачно подтвердил:

— Помрем! Будет уговаривать-то…

— Зачем помрем? — снова вызывая улыбки, вмешался керменист. — Зачем кислый такой слово сказал? Жить надо! Это врагу помрем надо!