Тереза

— Ах, больше мне ничего не надобно! — молвила госпожа Тереза. Она снова легла, лицо ее сияло от счастья, от несказанной радости. — Мне больше ничего не надобно. И что бы вы ни сказали еще, я уж и без того слишком счастлива… Отогревайтесь же, господин доктор, ешьте и не торопитесь. Теперь я могу ждать.

Лизбета подала суп, и дядя, садясь за стол, добавил:

— Да, безусловно вы можете быть покойны по этим двум статьям. Потом я доскажу все остальное.

Мы принялись за еду, и дядя поглядывал на меня с улыбкой, как бы говоря: «Ты, я вижу, хочешь догнать меня; но ты-то где так дьявольски проголодался?»

Вскоре, однако, мы насытились. Тут только мы вспомнили о бедном Сципионе, глядевшем на нас стоическим взглядом, и дали ему тоже поесть. Дядя выпил стакан вина, потом зажег трубку, подошел поближе к нашей больной, взял ее за руку, словно намереваясь посчитать пульс, и сказал:

— Вот и я!

Она улыбалась и молчала. Тогда он придвинул кресло, раздвинул занавеску, поставил свечу на ночной столик и, усевшись, стал рассказывать о сражении. Я слушал стоя, облокотившись о спинку его кресла. Лизбета стояла в темной комнате.

— Республиканцы подошли к Кайзерслаутерну двадцать седьмого вечером, — так начал дядя. — Там уже три дня стояли пруссаки; они укрепили позицию, установив пушки на высоких склонах холмов, над равниной. Генерал Гош преследовал их от самой линии Эрбаха; он даже намеревался окружить их в Бизингене и решил нанести им сокрушительный удар на другой день. Пруссаков было сорок тысяч человек, французов — тридцать. Итак, на следующий день атака началась с левого фланга. Республиканцы под предводительством генерала Анбера начали преодолевать склон ускоренным маршем с криком: «Ландау или смерть!» В это самое время Гош должен был атаковать центральные позиции, но ему мешали лес и возвышенности — прибыть вовремя было невозможно. Генералу Анберу пришлось отступить под огнем пруссаков; против него действовала вся брауншвейгская армия. На следующий день, двадцать девятого ноября, Гош атаковал центральные позиции неприятеля, а генералу Анберу пришлось повернуть на правый фланг, но он заплутался в горах, и Гош потерпел поражение, в свою очередь. Несмотря на это, наступление должно было возобновиться тридцатого ноября. Но в этот день герцог Брауншвейгский двинулся вперед, а республиканцы, опасаясь, что будут отрезаны, начали отступление. Вот как было дело, — добавил дядя. — Рассказал мне обо всем один республиканский командир, раненный пулей в бедро на второй день наступления. Доктор Фейербах, один из моих старых университетских друзей, проводил меня к этому человеку, иначе я бы ничего не мог узнать точно — ведь от пруссаков ничего не услышишь, кроме хвастливых речей. Весь город только и говорит об этих событиях, но всяк по-своему. Там все в смятении: обозы раненых беспрерывно тянутся к Майнцу, городской лазарет переполнен, каждый горожанин обязан брать раненых к себе, пока их не эвакуируют.

Легко представить, с каким вниманием слушала рассказ дяди госпожа Тереза.

— Понятно… Понятно… — сокрушенно твердила она, прижав руку к виску. — У нас не было единства.

— Это верно, единства у вас не было, о чем все и говорят в Кайзерслаутерне. Но тем не менее все признают мужество и невероятную отвагу ваших республиканцев. Когда они кричали «Ландау или смерть» среди грохота выстрелов и громовых пушечных раскатов, весь город слышал эти крики и содрогался. Теперь они отступают, но герцог Брауншвейгский не решился их преследовать.

Водворилось молчание, а потом госпожа Тереза спросила:

— Откуда же вам известно, господин доктор, что наш батальон не принимал участия в сражении?

— Ах, да я узнал об этом от командира республиканцев. Он мне рассказал, что за несколько дней до того первый батальон второй бригады понес изрядные потери в горном селении, отбрасывая разведывательный отряд со стороны Ландау, и его оставили в резерве… Вот поэтому я и понял, что командир хорошо осведомлен.

— Как зовут командира?

— Пьер Ронсар. Это рослый смуглый человек с черными волосами.

— Ах, я его знаю, хорошо знаю! — воскликнула госпожа Тереза. — В прошлом году он служил капитаном в нашем батальоне. Неужели бедняга Ронсар в плену? А рана у него опасная?

— Нет, Фейербах сказал, что он поправится, но нужно время, — ответил дядя.

Затем, хитро улыбаясь и прищурив глаза, он продолжал:

— Да, да, вот о чем рассказал мне командир. Он мне поведал и еще кое о чем… кое о чем интересном… преудивительном… чего я и не подозревал.

— О чем же, господин доктор?

— Ах, я был так поражен! — заметил дядя, придавливая пальцем табак в своей трубке. Потом он закинул голову и окутался клубами дыма. — Да, был поражен… А впрочем, пожалуй, и не очень — мне самому приходило в голову нечто подобное и раньше.

— Но о чем вы говорите, господин доктор? — недоуменно спросила госпожа Тереза.

— Ах, он мне рассказал о некоей гражданке Терезе — своего рода Корнелии[13], — известной всей Мозельской армии. Солдаты ее называют просто «гражданка». Ха-ха-ха! Как видно, эта гражданка не обделена смелостью!