Тереза Ракен. Жерминаль

Смирившись, Этьен вошел и спрятался в углу, а кабатчик все стоял у двери, загораживая ее своей широкой тушей.

— Ну довольно, друзья! Опомнитесь!.. Вы хорошо знаете, что я-то вас никогда не обманывал. Я всегда призывал к спокойствию, и если бы вы меня послушали, вы бы, конечно, не дошли до такого положения, в каком теперь очутились.

Покачивая плечами и выпятив толстое брюхо, он говорил долго; фразы текли одна за другой, легко, свободно и успокаивали, словно душ из теплой воды. Возвратился прежний его успех, он вновь завоевал популярность и притом без всяких усилий, как будто товарищи и не освистывали его месяц тому назад, не называли его подлым трусом. Теперь он вновь слышал одобрительные возгласы: «Правильно! Верно!» Все были на его стороне. «Вот как надо говорить!» Когда он кончил, раздался гром рукоплесканий.

А позади него замирал в тоске Этьен, горечь переполняла его сердце. Ему вспомнилось предсказание Раснера на сходке в лесу, — ведь он тогда грозил, что и Этьена ждет неблагодарность толпы. Ах, сколько в ней глупости и жестокости! Как подло она забывает обо всем, что сделано для нее! Это какая-то слепая стихия, которая постоянно сама себя пожирает… Как не возмущаться, что эти скоты вредят собственным своим интересам! Но за гневом в душе Этьена таилось отчаяние, вызванное крушением его надежд, трагическим концом его честолюбивых планов. Да что же это? Неужели все кончено? Вспомнилось, что в лесу, под буками, он чувствовал, как у трех тысяч человек сердце бьется в унисон с его сердцем. В тот день он обладал великой популярностью; весь этот народ принадлежал ему, Этьен был его властителем и хорошо понимал это. Безумные мечты опьяняли его тогда: Монсу у его ног, а там, вдали, Париж; может быть, он станет депутатом и произнесет сокрушительную речь против буржуа; это будет первая речь, произнесенная рабочим с парламентской трибуны. А теперь всему конец! Он очнулся от своих грез, жалкий и презренный, — народ изгнал его, забросал камнями.

Послышался громкий голос Раснера:

— Никогда насилие не приводило к добру. В один день мир не переделаешь. И кто обещает вам переменить все сразу, тот либо болтун, либо мошенник.

— Верно! Верно! — кричала толпа.

Кто же виноват? Этот вопрос, которым задался Этьен, окончательно придавил его. Неужели правда, что он виноват в бедствиях, от которых жестоко страдает и сам, — неужели по его вине люди живут сейчас в невероятной нищете, а иные расстреляны? Неужели по его вине у этих изможденных, исхудавших женщин и детей нет хлеба? Однажды вечером, перед катастрофой, эта страшная мысль возникла у него. Но тогда стихийная сила подняла его на своей волне, захватила и повлекла вместе с товарищами. Никогда, кстати сказать, он не руководил ими, — они сами вели его, заставляли делать то, что он не решился бы сделать, если бы его не подталкивал людской поток, устремившийся по дорогам позади него. Каждый акт насилия бывал для Этьена ошеломляющей неожиданностью — ведь он и не предвидел и не хотел никаких насилий. А мог ли он предполагать, что его верные почитатели когда-нибудь побьют его камнями? Бешеные! Они обвиняли его в том, что он сулил им сытую жизнь и безделье. И в этом стремлении оправдать себя, в рассуждениях, которыми он старался рассеять укоры совести, скрывалось глухое беспокойство, что он не оказался на высоте своей задачи, сомнения недоучки, всегда мучившие его. Он чувствовал, что мужества его иссякло, сердцем он не был с товарищами, — он боялся их, боялся народа, этой огромной массы, этой слепей, непреодолимой силы, подобной силе природы, сметающей все, не признающей никаких правил и теорий. Мало-помалу она становилась для него чужой: его отдаляла от него брезгливость, изощрившиеся вкусы, постепенно развившееся стремление всего его существа подняться выше — к другому классу.

«Жерминаль»

И в эту минуту голос Раснера заглушили восторженные вопли:

— Да здравствует Раснер! Молодец Раснер! Только ему и можно верить!

Кабатчик закрыл дверь; толпа рассеялась. Бывшие соперники молча переглянулись и оба пожали плечами. В конце концов они выпили по кружке пива.

В этот самый день в Пиолене устроили званый обед в честь помолвки Негреля и Сесиль. Грегуары еще накануне приказали натереть пол в столовой, выколотить пыль из мягкой мебели в гостиной. Мелани, царившая в кухне, надзирала за жарким, готовила соусы, запах которых поднимался до чердака. Решено было определить кучера Френсиса в помощь Онорине, — пусть подает на стол; Жене садовника назначили мыть посуду, а самому садовнику — отворять ворота. Еще никогда в этом большом и богатом патриархальном доме не было такого парадного пиршества.