Тернистый путь

Хусаин и Байсеит настолько вошли в доверие к начальнику тюрьмы, что по их просьбе стали выводить на огороды Жумабая и потом Абдуллу. Выйдя на огород, заключенные всячески старались преподнести начальнику тюрьмы взятку покрупнее. Наши близкие также передавали взятки. Возвращаясь к вечеру в тюрьму, товарищи уже могли высказывать предположение, кому еще могут разрешить выход на огороды. С новичков заранее снимали кандалы.

Пришел день, когда и с меня сняли оковы. Выйдя на улицу, я почувствовал себя соколом, избавленным от неволи. Вольные люди казались мне в диковинку, свобода — чем-то непривычным. Увидев людей без конвоя, я почувствовал, будто только сейчас появился на свет. Город, занятый своими заботами, показался мне незнакомым. Окраиной нас погнали на огород. Стоял осенний день, безоблачный и теплый. Мне хотелось обнять землю, небо, воздух, деревья, траву, речку, словом все и вся. Огороды тянулись вдоль Ишима. Листья деревьев все еще зелены, но на тополях они уже стали светло-желтыми, словно седеющая голова старика. В саду тепло и солнечно. Легкий ветер словно заставляет танцевать листву.

А за огородами, поднявшись на холмик, мы увидели бескрайнюю степь, сливающуюся с голубым горизонтом. Мы с каждым вдохом, с каждой минутой оживали. Три летних месяца просидели мы в кандалах в вонючей темнице и теперь, выйдя на вольный воздух, каждый чувствовал приятную истому, жадно дышал ароматным воздухом, словно хотел насытиться им и взять с собой про запас. Мы пили воздух, как хмельной кумыс.

Рядом течет Ишим. Берем лопаты, кетмени, засучив рукава, принимаемся за работу…

Сторожат огороды тюремные надзиратели.

Мы подолгу вглядываемся в степь, обращаем лица в сторону родных аулов. Куда ни глянешь, всюду виднеются свободные люди, что удивительно и как-то непривычно для заключенного. Они куда-то стремятся, спешат, о чем-то заботятся. Я вижу казаха, очень похожего на того, который шагал перед окнами тюрьмы, нагрузив телегу кизяком. Я видел казахов-всадников, видел мчащихся на телегах людей из аулов. Мне невольно подумалось, что человек, не увидев темницы, не сможет оценить волю по-настоящему!

Я долго стоял на краю огорода на возвышении и пристально глядел на юг — в сторону родного аула. Я грезил. Вот бы убежать из тюрьмы, скрыться в бескрайней степи… Уехать в неведомую даль верхом на верблюде вон с теми незнакомыми казахами. Или если не на верблюде, то на телеге, запряженной волами. Пробраться в свой аул…

От свежего воздуха на бледных, увядших лицах заключенных заиграла кровь. Исчезли тени страдания, спрятавшиеся под глазами каждого арестанта, в глазах загорелись лучи надежды.

Вскоре пришли родственники и друзья арестованных. Пришел и мой отец.

Работа на огороде была для заключенных раем. Накопав картошки, мы ее чистили, затем крошили разные травы,[57] добавляли мяса и варили суп в ведре. Сваренное на вольном воздухе мясо казалось нам вкуснее всего на свете.

Счастье побывать на огороде выпадало не каждый день. Водят туда посменно, очередь подходила через три-четыре дня.

Как-то раз под конвоем нас повели в баню. Народ толпился вокруг нас на протяжении всего пути. Возле ворот бани я увидел своего отца, поздоровался с ним, и мы коротко обменялись новостями. Тут же отец попрощался со мной, сказав, что возвращается в аул.

Работая на огороде, мы узнавали о деятельности пришедших к власти белогвардейцев. Народ сочувствовал нам. Надзиратели в это время вели себя смирно. Они не прогоняли посторонних, делали вид, что не замечают ничего предосудительного. Люди крепко пожимали нам руки, а некоторые открыто приветствовали нас издали.

Бесноватые, поднявшие голову в день восстания казачества, в день разгрома совдепа, теперь одумались и, кажется, утихомирились. Испытав на своей шкуре пинки и нагайки белых, эти легкомысленные начали вспоминать о совдепе…

В Акмолинске объявилось уездное правительство алаш-орды. У власти оказались члены следственной комиссии, которая допрашивала большевиков: мулла Мантен, торгаш Ташти, волостной Олжабай, писарь Толебай Нуралин, врач Тусип. Волостные, купцы, муллы потеряли всякий стыд и честь, но тем не менее, именуя себя алаш-ордынцами, хорохорились, как взбесившиеся от похоти петухи. Они насмехались над словами о свободе женщины, о равенстве бедняков.

Однажды человек двадцать заключенных возвращались с огородов в тюрьму. Как всегда, сзади и по бокам шли вооруженные конвоиры. Шли строем, по двое. Проходя через Слободку, возле маленькой невзрачной лачуги мы увидели казашку. Брови ее были насуплены, в лице ни кровинки. Видно было, что тяжкое горе терзает ее душу. В нашей группе было трое казахов. Когда мы проходили мимо, эта женщина, глядя на нас, прижала руки к груди, с большим почтением склонила голову, приветствовала нас от всего сердца. Печальный образ этой казашки по сей день неизгладимо живет в моей памяти… Не было никакого сомнения, что эта женщина воочию убедилась в правоте нашего дела.