Терновая цепь

– Добрый вечер, Евгения, – устало улыбнулся Мэтью. – Прости, но у меня сегодня нет настроения танцевать.

– Мэтью. – Она сделала такое лицо, словно ее постигла страшная трагедия. – Пирс постоянно наступает мне на ноги, а Огастес шныряет вокруг с таким видом, словно собирается пригласить меня на вальс, но я этого не вынесу. Один танец, – льстиво улыбалась она. – Ты танцуешь лучше всех, а мне хочется повеселиться.

Мэтью состроил страдальческую гримасу, но позволил Евгении увести себя в центр зала. Прежде чем зазвучала музыка и Мэтью увлек ее прочь, Евгения бросила на Джеймса многозначительный взгляд и кивнула в сторону дверей.

Джеймс, проследив за взглядом Евгении, увидел, что родители приветствуют только что вошедших Анну и Ари. Анна была одета в элегантный синий фрак, обшитый золотым галуном. Рядом с ними стояла Корделия.

Ее волосы, волосы цвета пламени, цвета заката и осенней листвы, были заплетены в косы и уложены вокруг головы, как у древнеримской богини. Она была одета в простое платье из черного атласа с рукавами до локтя, обнажавшими сильные смуглые руки; вырезы на груди и на спине были такими глубокими, что было ясно – на ней нет корсета. Никакое модное светлое платье, обшитое кружевами или отделанное белым тюлем, не могло сравниться с ее туалетом. В памяти у Джеймса возник отрывок какого-то давно прочитанного стихотворения: «Он видит формы тьмы и наслажденья»[47].

Она взглянула на Джеймса. Этот цвет так шел к ее магнетическим черным глазам. На груди у Корделии блестело ее единственное украшение – подвеска в виде земного шара, его подарок.

Видя, что он один, она жестом пригласила его подойти. Джеймс торопливо пересек зал, не зная, что об этом думать. Вполне естественно, что он собрался присоединиться к своей жене после ее появления на балу. Возможно, Корделию интересовало лишь соблюдение приличий.

Но тихий голос, полный надежды, который до сих пор еще не смолк, голос мальчика, влюбившегося в Корделию за те несколько недель в доме ее родителей, когда он лежал в постели, больной жгучей лихорадкой, этот голос шептал ему: «Она же обещала поговорить с тобой сегодня вечером, на балу».

– Джеймс, – обрадованно воскликнул Уилл, – как я рад, что ты здесь. Мне нужна твоя помощь.

– Вот как? – Джеймс обернулся и обвел взглядом бальный зал. – А мне кажется, все идет своим чередом.

– Уилл, – упрекнула мужа Тесса. – Ты даже не дал ему поздороваться с Корделией.

– Значит, они оба мне помогут, – объявил Уилл. – Серебряная труба, Джеймс, та, которую подарили твоей матушке в Институте Хельсинки, помнишь? Та, которую мы всегда выставляли на видном месте на Рождество? Она пропала.

Джеймс в недоумении взглянул на Тессу и уже собрался спросить, о чем, собственно, идет речь, когда Уилл сказал:

– Вспомнил: я оставил ее в гостиной. Не могли бы вы с Корделией сбегать и принести ее?

Корделия улыбнулась. Это была улыбка настоящей светской дамы; по выражению ее лица невозможно было догадаться, о чем она думает.

– Разумеется, мы ее принесем.

«Что ж, – размышлял Джеймс, пока они с Корделией шли через зал, – либо она поверила в историю с трубой, либо смирилась с тем, что мой отец безумен и ему надо потакать, чтобы он не впал в буйство». Он вынужден был признаться, что второе предположение выглядит более правдоподобным.

Он пропустил Корделию вперед и закрыл за собой дверь гостиной. Он редко бывал в этой комнате и почти забыл, как она выглядит, – обычно в конце приемов, до разъезда гостей, здесь собирались дамы, которые устали танцевать, но у которых еще остались силы на болтовню, сплетни и игру в карты. Мужчины в это время уходили в комнату отдыха. Обстановка здесь была старомодная; окна была занавешены тяжелыми кремовыми портьерами, а вокруг столиков для игры в бридж и вист были расставлены хрупкие на вид стулья с позолоченными ножками и подлокотниками. На каминной полке выстроились хрустальные графины.

Корделия обернулась к Джеймсу.

– Не существует никакой серебряной трубы, верно? – спросила она.

Джеймс криво усмехнулся.

– Ты очень проницательна.

Корделия заправила за ухо непокорный локон, и при виде этого жеста Джеймса бросило в жар. Простой, самый обычный жест, но как ему хотелось бы сделать его самому; как страстно он желал прикоснуться к ее волосам, к ее щеке.

– Очень мило, что твой отец дал нам предлог уединиться здесь, – произнесла она. – Нам действительно нужно поговорить без посторонних. – Она подняла голову и взглянула на него снизу вверх. – Когда мы были в доме… ты упомянул, что должен показать мне что-то.

И ее щеки порозовели. Едва заметно, но Джеймс приободрился. Сначала она показалась ему такой спокойной, безразличной, недоступной; она носила это элегантное платье, как доспехи. Ему стало немного легче, когда он понял, что Корделия тоже взволнована и испытывает неловкость.

– Да, – кивнул он, – но для этого нужно, чтобы ты подошла ближе.