Терновая ведьма. Исгерд

Выводил старательный музыкант, перебирая струны. Видать, столь скорбную мелодию он избрал, чтобы постояльцы заливали грусть вином, попутно заказывая побольше закусок. Но Изольде напиток в горло не лез. И, повертев так и сяк глиняную кружку, она отодвинула ее на край стола. Всю дорогу до людского поселения принцесса безмолвствовала, да и Лютинг не настаивал на беседе. Но нельзя убегать от правды вечно.

— У меня есть кое-что для тебя, Тааль…

Пряжей облачной с сизых гор,
Зорь колючих лепными изломами
Наряди мне светлицы, двор
Выкрась вьюгами невесомыми…

Певец капризно отвечал за воображаемую героиню баллады.

— Если речь об обещании взамен за спасение Северного ветра, забудь — ты ничего мне не должна.

— Почему? — Посоловевшие от тепла и печного дыма глаза округлились.

— Нам обоим достанет клятв, данных под угрозой чьей-либо смерти… — Таальвен с непроницаемым лицом долил себе горячего вина из кувшина. — Не собираюсь связывать тебя ими.

— Ну, тогда… — Пальцы Изольды выжидающе переплелись в замок. И менестрель, опережая ее, вновь изобразил неудачливого жениха, а затем взыскательную его избранницу.

Что за радость тебе в снегах?
Вот парча и гранаты алые…
Изловил я певуний-птах
С чудо-перьями небывалыми…

Не мила мне невольниц трель,
Жаждет сердце ветров над кручами.
Пусть до сумерек их свирель
Ткет узоры-слова летучие…

— Выполни то, о чем я просила в тьер-леранской тюрьме. — Принцесса воспользовалась коротким проигрышем. Освободи меня.

Тут же ее опалило непримиримой зеленью, спрятать которую сложно, как ни старайся.

— Я по-прежнему не уверен, что сумею.

— Ты — душелов, Таальвен Валишер, просто разорви нить…

Всматриваясь в посерьезневшее лицо, Изольда звякнула посудой, потянулась к Лютингу через стол.

— Ты колеблешься, приморский королевич?

Не сыскался еще король,
Властный править лихими буянами.
Полно грезить, испить изволь
Вина терпкие чужестранные…

На сей раз песня зазвучала тише. Завороженный ею, Лютинг спросил без обиняков:

— Вдруг освобождение твое сделает нас чужими, разрушит все, во что я привык верить?

— Не узнаем, пока не попробуем…

Он помрачнел, катая по тарелке сморщенное печеное яблоко. Фейланская суть отвергала разрыв так истово, что душелову сделалось жарко до одури.

Горек мне их фруктовый мед,
Губы просят услад изысканней —
Тех, что солнце лучами льет
На простор иноземных пристаней.

— Я вручу тебе подарок, — доверчиво коснулась его ладони колдунья, — но взглянуть ты сможешь не раньше, чем высвободишь мою душу.

Догадываясь, что у него нет выбора, приморский королевич моргнул в знак согласия, раскрывая ладонь. Какой-то твердый гладкий предмет защекотал ему кожу.

— Теперь дело за тобой…

Просишь ты дорогих даров,
У меня лишь монеты ломкие,
Да табун вороных скакунов,
Да мечи с драгоценной ковкою.

Струны безжалостного менестреля захлебывались отчаянием. Постояльцы в зале слушали, забывая жевать от волнения. И только Таальвен не смел отвлечься от золотистой нити, что трепыхалась под его нажимом, извивалась скользким ужом.

«Наш трофей, наша добыча… — щекотал нервы зов. — Держи ее крепче! Колдунья не дастся в плен дважды…»

Это был не просто голос, мнилось, что к Таальвену взывало его естество — дикое, подчиненное инстинктам. Чтобы поступить им наперекор, понадобилось отрешиться от знаний и надежд, что некогда возлагали на него, от единоличной власти приморского властелина, безнаказанности ловца чужих душ…

«Сызмальства ты верил, что судьбу вершат боги, так пускай рассудят, достоин ли Таальвен Валишер их милости…» — в одночасье принял решение он.

А дальше все случилось само собой, не потребовалось ни клинка, ни усилия. Чирк — и колдовская струна печально обвисла, утратила согревающий жар. Кроме этого, никаких роковых изменений Таальвен не подметил. Но охваченное ужасом сердце толкалось как ненормальное:

«Не открывай глаза! Как, узрев в любимых чертах отчужденность, безразличие, ты станешь жить?»

«Как-нибудь… — успокаивал себя приморский принц. Не сидеть же до скончания времен в трактире, зажмурившись, словно пьяный простофиля! В конце концов, если суть связи с Изольдой сводилась к фейланской иетле, надлежит честно принять горькую истину».

И, разделавшись с сомнениями, он встряхнулся, уставился на вещицу, зажатую в кулаке.