Терра

Мешки с землей, как мешки с картошкой. Дома запахло кладбищем. Обычная панельная коробка, в Строгино где-то, а впечатление от нее, словно от царства Аидова. Ну, чтоб понятнее, жену дяди Коли звали Ритой, а сестру ее – хуй знает, но пусть будет, например, Людмилой, почему нет-то? Но не очень подходит, нет. Пусть лучше Вероникой станет.

Вот, значит, Вероника эта ходит по дому – своя собственная тень. У них с сестрицей разница – семнадцать лет, огромная, одна младенец была еще, другая – девушка, одна теперь жена, другая теперь мать.

Ну, как мать. Сына она в Чечне потеряла. Такой хороший был мальчишка, добрый, убивать не хотел, умирать не собирался, ему в институт надо было.

А она ему все: береги себя да береги себя, целовала его на дорогу. Потом рвала на себе волосы, кричала:

– Я его целовала как мертвеца!

Ее голова уже не работала, как надо. Не понимала уже Вероника, что сын ее умер не от этого, а от пули, от горячего, страшного куска металла.

Ну и что она сделала? Ну чокнулась, так какая мать бы не чокнулась? Какая мать бы дальше жила, малыша своего не помня.

Стала Вероника возить в Чечню мешки с русской землей. Ну то есть оттуда везут трупы, а она туда – землю. Говорила, мальчишки русские там умирают, а ничего русского нет. Высыпала ее там, где-то под Грозным, и лопатой ее, лопатой утрамбовывала.

Люди едут оттуда, а она туда. Матери с ней едут сыновей пропавших искать, еще кто-то втридорога что-то продавать собирается, а она землю с Битцевского парка везет и плачет.

Как ее там не убили? Ну, тут все просто. Горе да безумие материнские – это транснациональный пропуск, язык международный.

А земелька была чистая-чистая, ни капельки темноты, она оттуда все дурное вынимала, с нее волосы клоками лезли, но землю она стерильной делала. Там нужна была такая земля.

Дядя Коля слушал, слушал да языком цокал.

– Праведница она.

– Но я не могу, не могу так жить! Это такое горе, мне сердце рвет, невозможно быть счастливой!

– Так ты ко мне возвращайся.

– К тебе? Да пошел ты на хуй, алкаш проклятый!

Тут она трубку и бросила, и никогда ему не звонила больше. Хуже человеческого горя был дядя Коля.

А вспомнил я все потому, что мы ведь детей для радости растим, для любви, для счастья. И где-то в глубине души, может, надеемся, что они никогда не умрут. Насчет себя уже отчаялись – все с возрастом барахлит, все ломается, но, может, хоть дети?..

У кого ребенок умер, тот до конца верен его могиле, пока сам не ляжет. И в справедливость тот больше никогда не поверит. Где она вообще, та справедливость? Кто ее видел?

Ну и все, помянуть сразу хочется мертвых на всей земле – мы все чьи-то дети.

* * *

Но вернемся ко мне, я тоже чей-то ребенок и тоже когда-то умру. Так, значит, а мне стукнуло шестнадцать. Я уже и в школу ходил, было у меня там много знакомых, а друзей не водилось. Ведь у меня была моя славянская компания, я к ним сливался при каждой возможности. У меня была моя лучшая подруга Эдит.

Лучшая подруга – Эдит, лучший друг – Мэрвин. Имена, как из черно-белого кинца. В Лос-Анджелесе я освоился, но читал только русские книги и думал о доме, когда засыпал. Мне не хотелось меняться, я был неподатливый, как камень. Я так никогда и не стал американцем, хотя Америка всегда даст тебе шанс.

Отец мне разок ребро сломал, но в остальном все было почти нормально, он больше не пытался пробить мне голову. Чему-то его та ситуация научила, а меня вот – нет.

Я ему похмеляться носил, а ухаживать за ним, когда болел он сильнее обычного, мне не позволялось. Он мог по квартире ползать, пол царапать от желания воздуха глотнуть, но попробуй к нему подойти – из последних сил врежет.

Так мы и жили, с каким-то глубинным непониманием, почему мы так друг с другом обращаемся. Но и с любовью, это тоже правда, мы всегда жили с любовью. Я был счастливым. Все у меня имелось: друзья, отец, моя мертвая мамка и розовые закаты, розовые рассветы Лос-Анджелеса. А еще миллионы братьев и сестер путешествуют под землей, все подскажут, всегда приветливые.

Любимая моя сестричка принесла три помета да померла. Теперь по моей штанине вверх взлетала ее старшая дочь. У братьев и сестер жизнь идет быстро. А может, и наша быстро идет по сравнению с тем, как живут секвойи или черепахи.

Я однажды спрашивал у серого братца, как они чувствуют время, и он ответил, что не знает, что такое время. Какое это, должно быть, счастье. Вот почему все говорят, что братишки и сестренки – любимые дети Матеньки, а мы – так.

Она слушает, как мы молимся, и плачет над нами, но счастье все забыть и ничего не знать не дарует. Не для того мы нужны.

Мамка мне говорила, что Матенька любит усталых, больных, нищих и сумасшедших, потому что они ближе всех к природе, ближе всех к ее правде и смыслу. Матенька лижет им лбы, пока они спят. Она – жалостливая.

А чего в отце никогда не было, так это жалости – в этой жизни он никого не жалел, не представлял себе даже, зачем это нужно.

Кто не имеет жалости – имеет любовь? У меня столько вопросов, когда я их задам и кому? И это тоже вопрос, конечно.