Терра

Мне и Ваську было жалко, хотя он беспримерный мудак. В тюрячке вдруг изменился, стал отцу написывать, как оно, как живется, о чем поется. Говорил, тетенька у него есть, пишет ему длинные письма и присылает сласти. Ездила в Турцию, значит, одежду покупать (она на рынке работала), и про него не забыла, привезла рахат-лукум.

А буквы-то, писал Васька, не наши, турецкие, не врет, значит, что импортный.

Тетенька была примечательная: немного говорила по-турецки, немного по-польски, умела ко всем подход найти, к кому лаской, к кому разумом. И жила-то она в Москве, работала в Лужниках, с семи утра стояла, куртками торговала. Работящая была, всем тетькам тетька. Короче, он писал отцу, как ее любит, что жизнь свою переоценил, что болеет здесь от тоски, цитировал Пушкина, вскормлённый в неволе орел молодой, значит.

В общем, совсем другой человек. Отцу все это не особенно интересно было, а вот мы с мамкой следили за Васькой и его тетькой (которой имени даже не знали), как за героями мексиканского сериала.

Не скажу, что я в него-таки верил. Жалостливый-то я жалостливый, сентиментальный я человек, а Ваську знал немножко, он и приезжал один раз, правда, уже после отсидки. У мужика три зуба золотых, весь в синих партаках, курит «Приму» и всех на хуй посылает, прям через слово.

Даже мамка краснела, хотя, может, и от водки.

Значит, хлопотала его тетенька за него, всех оббегала, кого могла, заявы там писала, ну и все, освободили его досрочно, за год, что ли, или даже за полтора. А поведение у него, надо сказать, было хорошее – за все, говорил, каюсь, про все душа болит.

И болела, когда один-то в камере сидишь, ясен хуй, что все болит, и душа, и сердце, и мозг.

Ну вот, значит, приехал он к ней, трахнул ее хорошенько, щей похлебал, поспал на югославском диванчике, «Нескафе» попил. Затемно тетька его на работу ушла, возвращается домой счастливая, при мужике, а мужика и запах исчез. Ни мужиком не пахло, ни ложками серебряными, ни двумя тысячами долларов, которые она в наволочку вшила. Ой.

Я и не думаю, что Васька в самом деле ей врал все время. Любил ее – правда, каялся – правда, просто на воле это совсем другой человек.

Тюрьма – особое место. Вид принудительной аскезы. Знай себе думай, как ты жизнь жил. Кто-то тебя взял да и вытащил из течения дней, рука Бога к тебе протянулась, за шкирку тебя и в отдельную клеточку. А ты думай – зачем. Может, неправильно ты живешь?

И люди, они так в тюрьме и думают: неправильно я живу. А потом вернулся, вдохнул свежий воздух, которого и запах забыл, да давай за старое. Это от того, что в жизни думать некогда. Вернее, думать-то думаешь, но каким-то иным способом, без созерцания, без от-себя-отчуждения.

Ну и ладно, у тюрьмы, у сумы, у всего своя философия.

Ой, а почему у нас вообще есть такая пословица? Про суму-то понятно, нищенство, святая бедность, она с каждым случиться может. А почему в тюрьму-то может тоже каждый? Включает ли эта пословица наших беременных женщин и маленьких детей?

Вот думают небось люди, что живем по преступным законам, зэковскими методами. А в этом глубокая философия – надежда на переосмысление текущего.

Ну вот, значит, и со мной случилось. Проболел я до самого своего дня рожденья, а он у меня девятнадцатого апреля. Сначала думал, что болезнь – это временно, целыми днями смотрел «Клиент всегда мертв» и читал замусоленную папашкой книжку, тоненькую, расслаивающуюся. «Москва – Петушки», значит, его любимая книга. Азбука жизни, он говорил.

Читал эту книжицу целыми днями, а это была поэзия, и я ее сердцем понимал.

Потом осознал, что в заточении мне сидеть долго, поэзией сыт не буду, и стал читать другие книжки, много-много, фильмы смотреть, друзей приглашать. Но все равно – неволя. Я, может, и гулять несильно люблю, но если чего-то делать не можешь, то оно немедленно становится самым важным.

Вот к семнадцатому моему дню рожденья удивился, что у меня снова здоровое тело. Кашлял, конечно, не без этого, но оправился. Накануне впервые не поднялась вечером температура, а потом отец пообещал свалить, чтобы я мог собрать себе праздник.

Подготовить я совсем ничего не успевал, но Мэрвин сказал, что сам все организует и проблем не будет, еще и встретит у метро Эдит.

Я ждал и даже заждался, было мне так одиноко, бессуетно и спокойно, что совсем надоело. Глядеть в книгу, глядеть в экран, слушать «Гражданскую оборону» и «Ляписа Трубецкого», слушать пьяные отцовские разговоры под песни «Наутилуса» и чувствовать, как легкие наливаются воздухом и опорожняются с неимоверным трудом.

Надоело расти в неволе, хотелось, чтобы у меня был праздник, как у всех, убедиться там, что друзья не забыли, какой я прикольный, и все такое. Мне надоело видеть мир только из окна. Ой, я так хорошо все изучил, мог определять время по движению солнца в моей комнате, это удивительно. А вечером, в минуты смертельной тоски, какую предвещает ночь, меня развлекал неон рекламы круглосуточного магазина.

Неужто, думал я, здесь проведу всю жизнь, и будет она короткой. Ну какое нужно мужество, чтобы смотреть в глаза тому, что с тобой будет.