Терракотовые сестры

Обнаглев от такого поворота событий, журналистка с размаху воткнула наконечник в ногу похитителя. Точнее, она думала, что в ногу. Конь вздыбился и заржал – Казакова промахнулась. Вместо живой человечьей плоти наконечник пропорол толстый слой стеганой ткани халата и увяз в ковровом седле. Почувствовав удар, животное дернулось, но всадник умело его удержал, а строптивой гостье досталось нагайкой по джинсовой заднице. Ожог боли вынес остатки алкогольного благодушия и надежды на то, что все вокруг – неправда. Второй, умелый удар по макушке усмирил строптивость на время.

Кочевник накрыл обмякшую «добычу» все тем же пропитанным потом ковром и пустил лошадь шагом. Очнулась Казакова уже в юрте.

Солнечный свет пробивался через отверстие в крыше, освещая внутреннее убранство. Все, от стен и крыши, включая балки и войлочные валики для сидения, утварь, посуду и многочисленные резные фигурки по углам, было белым. Разного оттенка белизны, но белым. Пахло дымком и вареным мясом.

Голова, разумеется, болела. И не только голова. Ломило все тело. Мутило от скачки. Ныли руки. Силясь потереть виски, девушка потянулась рукой к голове и обнаружила, что запястья ее крепко перехвачены тонким белым же кожаным ремнем, а сама она сидит в чистых белых одеждах, и у нее длинные волосы!!! Толстая туго заплетенная коса доходила до пояса и при движении головой мелодично позвякивала серебряными подвесками на концах.

О приключении с грязевой лужей, однако, отчетливо напомнили темные лунки под ногтями. Это совсем сбило с толку и так еще не слишком хорошо соображавшую девицу. Волосы длинные – стало быть, проспала долго, а руки грязные – отмыть не успели или не смогли? Кедики стояли рядом чистые и, как оказалось, еще даже влажные от стирки.

– Тихо шифером шурша, едет крыша не спеша, – сама себе сказала Казакова. – А то, что я сама с собой разговариваю, так это допустимо человеку с легким сотрясением мозга… Я же с собой разговариваю, а не с кем-то еще, я же привидений не вижу или духов каких-то.

И тут же из за спины возникла пожилая калмычка. Та самая, которая помидоры Маше продала сегодня утром на местном базарчике. Или точная ее копия. Вся тоже в белых одеждах, с кремовыми хаотичными узорами. Длинные широкие рукава скрывали сильные загорелые руки, косынка на голове была завязана особым образом, словно закрученная в тюрбан, – видно оставалось только лицо.

Маша не упала, потому что уже сидела.

– Здрасьте, – только и смогла она произнести, не уверенная, что не видит привидений.

А молчаливая кочевница ничем не выдала удивления от встречи. Она приложила палец к губам и выразительно глянула на девушку, затем быстро опустила глаза, развязала тюрбан и накинула его себе на лицо. Шаг назад – и старая женщина исчезла, слившись со стеной.

В юрту же шагнул старик в высокой войлочной шапке, отороченной белым же мехом. Его толстый халат украшали серебряные нашивки на груди и по полам. Он степенно перебирал в унизанных перстнями пальцах крупные четки из соляных кристаллов. Из-за широкой спины выглядывал другой старик. Суше, худее, и с каким-то детским взглядом: то ли безумным, то ли просветленным. Его длинные седые космы, стянутые, видимо, на затылке в пучок, выбивались неопрятными прядями из-под мохнатой шапки-треуха.

– Да, это она, – закивал он головой, – она точно. Я узнал ее, она… Больно, больно глазам! Вышла черная из белого! Несет красное. За ней посылал дэв, что мучает, – слезы потекли по лицу вещавшего. Стало видно, что он нездоров. Задрожали его губы, пальцы рук неестественно выгнулись.

– Тише, тише, сын мой, – большой старик обнял больного. Тот еле сдерживал стоны. – Если это она, то сегодня ты станешь здоров и молод, как прежде. Позовите скорее музыканта, – приказал он куда-то в сторону, сжимая сына в объятиях. Тот уже бился в конвульсиях, лицо его побелело, и кровавая пена шла изо рта.

Как младенца передал старик обезображенного судорогами сына кому-то на руки. А тот уже выл нечеловеческим голосом. Крики одержимого раздавались еще некоторое время, но на фоне их послышалась музыка, кто-то заиграл на дутаре. Потом к струнным присоединилась флейта, а затем гортанный мужской голос стал выводить прихотливую мелодию о победах и доблестях. Но вопли не становились тише. И лишь когда невидимый певец заговорил нараспев о чем-то простом, словно убаюкивая раскричавшегося в беспокойном сне младенца, на убыль пошли и жуткие завывания. Не слышно толком, что поется, лишь слова отдельные об одиноком дереве, о птицах на ветвях, о слезах и усталости.