Территория книгоедства

Посмотрите на тех, кто прибавил войну к своему возрасту, – они быстро состарились, превратив свою жизнь в служение прошлому и ничего не ожидая от будущего, кроме признания в непомерной прогрессии их заслуг перед Родиной, считая уже само собой пребывание в армии актом беспримерного подвига.

Но надо же ведь также и понимать, что, обнуляя и искажая память, живя только днем сегодняшним, мы тем самым обращаем свое беспамятство на пользу мировой пустоте, превращаемся в Ванек, родства не помнящих и пляшущих под любую дудку.

Погодин, говоря о войне, намеренно не пишет о героизме. Война у него – работа. Черная, изматывающая, злая, но единственно необходимая из работ, ибо что было в ту пору необходимее, чем чаемая людьми победа? Если нужно было взять языка, перерезать фашисту глотку, вонзить в его сердце нож, делали это, не рефлексируя, без оглядки на слезливую совесть. Враг есть враг и должен умереть первым. А родина это родина и должна выжить и победить.

Писательница Мария Семенова рассказывала, что Радий Погодин (на фронте он воевал в разведке во 2-й танковой армии, с ней и дошел до Берлина) в устной беседе с ней, когда они заговорили о героизме, высказался неожиданно откровенно. Работу фронтового разведчика он сроднил с «профессией» уголовника. Действовали тихо, без выстрелов, работали ножом или финкой. Это благородные рыцари вставали в позу и бросали перчатку. А когда тайком проникаешь во вражеское пулеметное гнездо или в окоп противника, действуешь стремительно, не раздумывая, чтобы никто из немцев не успел позвать на помощь своих и выстрелами не предупредил неприятеля.

А перед фронтом была блокада. Тема трудная и тяжелая, но для нас, в душе ленинградцев, она, как заноза в памяти – с которой невозможно сродниться, но извлеки ее оттуда щипцами – и мы перестанем быть.

Нужно было еще подняться на третий этаж. Этот прием давно отработан. Берешь ногу руками повыше колена, ставишь ее на ступеньку и, опираясь на колено руками, распрямляешься. И снова ставишь ногу руками на следующую ступеньку. И так все выше, и выше, и выше…

Когда я вошел в свою комнату, мне навстречу из зеркала с золоченой рамой шагнуло чудовище с красными рачьими глазами и посиневшим голым черепом. Шапку я почему-то снял перед дверью. Глаза мои вылезли из орбит не фигурально, но просто вылезли. Они торчали. Они висели, как две громадные вишни, – белков не было. Только черный зрачок посреди красного.

Я не упал. Я опустился на колени. Прежде чем упасть, мне хотелось поправить глаза – засунуть их обратно в глазницы. Но на это у меня не хватило сил.

Не дай бог кому-нибудь испытать подобное. Радий Погодин испытал. Выжил. Бог его миловал.

Он пишет, что блокада ему не снилась никогда. Объяснение приводя такое:

Даже во сне, даже через боль, растормаживающую сознание, мозг не захотел пропустить меня в блокадную память… Блокада не конструктивна – я говорю о чувствах, – потому и реконструкции не поддается. Можно написать пьесу по поводу блокады, но не о страданиях и не о ее сути. Драматургия – самодвижение. Блокада – неподвижность. Суета подмешивает в рассказ о блокаде желание оправдаться. Также и обилие деталей. Глаз не выхватывал мелочей – глаз держался за сущности: хлеб, печурка, вода, дрова…

Горе, боль были притуплены – иначе разве кто-нибудь это выдержал бы.