Территория книгоедства

Он вообще личность непредсказуемая. Помню, как-то звоню я Носову, приглашаю его пойти на вручение премии (Довлатовской, на Мойке, 12, в тот раз она вручалась впервые), он отказывается, идти не хочет. Проходит время, он звонит мне и говорит: слушай, говорит, я пойду, не хотел, но теперь придется. Есть, добавляет, повод. А повод, оказывается, такой: писатель Валерий Попов, сосед Сережи по Комарово, они живут там летом в дачном доме Ахматовой, куда-то спрятал ключ от сортира (а ключ у них один на двоих), и Носову приходится теперь пользоваться кустами и ближайшим подлеском. Я еще пошутил тогда: да, говорю, повод хороший. Входишь ты сейчас в зал, а там Попов как раз открывает торжественное собрание. И ты ему с порога: Валерий Георгиевич, куда вы ключ от ахматовского сортира дели?

Я начал этот рассказ с моста, который обделили стихами. Но, покопавшись в своих архивах, сделал неожиданное открытие. Нашел стишок, в котором мирно соседствуют и мост, и Носов, и его борода, и даже Гоголь в конце мелькает. Вот пожалуйста читайте, кому охота:

Вот Носов, вот двор,
вот Фонтанка-река,
вот тянется к рюмке
пустая рука.

Вот книги… Ну, книги —

бумага, свинец…
Огонь поднесешь,
им настанет конец.

Вот Носов, вот он,

вот смеется, вот ест.
Вот встанет, сорвется
с насиженных мест.

Вот город… Ну, город,

ну, неба кусок
висит над промзоной,
как драный носок.

Трамваи грохочут,

вползая на мост,
старухи бормочут,
пугает норд-ост.

Вот Носов по-барски

тряхнет бородой,
вот мост Володарский
сольется с водой.

Вот выйдет Поприщин,

вот Гоголь пройдет.
Вот занавес нищий.
Вот Носов… Вот-вот.

«Волчий паспорт» Е. Евтушенко

Я расстаюсь с двадцатым веком, как сам с собой.

Евгений Евтушенко

Безвозвратно кануло в прошлое время поэтических стадионов и безумных очередей за свежей книжкой стихов. Даже не верится, что тогда, в далекие 50-е годы, страна дышала поэзией, как дышат, выйдя на чистый воздух после спертого воздуха коммуналки. Вознесенский, Рождественский, Евтушенко – вот кумиры тогдашних лет. Громогласные их голоса разносились над всей Россией. И Евтушенко из этой троицы, пожалуй, был самым громким.

Евтушенко – человек настолько сросшийся со своим временем, что представить его вне эпохи – все равно что представить Ленина не вождем победившего пролетариата, а банальным продавцом рыбы на банальном городском рынке.

«Попробуйте меня от века оторвать» – эти слова другого поэта, сказанные в другое время, касаются Евтушенко полностью. И прощаясь с XX веком, как написано в его мемуарах, поэт не просто отдает дань риторике, он действительно прощается сам с собой.

Чувствуется, как ему это больно: расставаться с самим собой, с былой своей звездной славой – к сожалению, закатной, смеркшейся, как закатывается за гору век и меркнет его величие в глазах нового поколения.

Может быть, оттого мемуары его так откровенны.

Евтушенко не знает меры, он ее просто не признает. Он срывает с себя одежды. Он срывает платья и лифчики со всех своих бывших и настоящих жен. Он срывает покров с времени – существа среднего рода с головой Медузы Горгоны и с туловищем Минотавра, выращенного советскими скотоводами.

Мемуары его очень страстны, и в этой своей безжалостной страстности, наверное, очень несправедливы. Но все мемуары, написанные не водою, а кровью, – очень несправедливы. Те же воспоминания вдовы Мандельштама тому пример.

Тем не менее это и есть высшая справедливость – говорить такие слова эпохе, которая тебя сделала и которая вложила в твое открытое сердце пылающий угль правды.

Эпоха этого заслужила. Эпоха – это не вечный май и взлетающая в его синеву мирная голубка Пикассо. Это еще и мертвые блокадные январи, это август сорок шестого, это вычеркнутый из жизни Зощенко и выкинутый из страны Солженицын, это танки на Вроцлавской площади и умерший на чужбине Бродский.

И вопрос о справедливости и несправедливости снимается сам собой. Справедливо только молчание. Справедливо справедливостью рыб.

Поэт прощается с веком, выдавшим ему волчий паспорт. Век уходит, но поэзия остается.

«Воспоминания» Н. С. Хрущева