Террор

Странное дело, но, несмотря на значительное потепление, возросло число случаев обморожения. Потные мужчины, с утра снимавшие куртки и перчатки, продолжали тащить сани раздетыми весь бесконечно долгий холодный вечер (солнце теперь стояло над южным горизонтом до полуночи), пока не обнаруживали, что температура воздуха успела опуститься до минус пятнадцати. Гудсеру постоянно приходилось заниматься пальцами и участками кожи, побелевшими от обморожения или уже почерневшими вследствие омертвения тканей.

Солнечная слепота или жестокие головные боли, вызванные ослепительным блеском солнца, поразили половину мужчин. По утрам Крозье и Гудсер ходили взад и вперед вдоль вереницы саней, уговаривая всех надеть очки, но люди терпеть не могли эти уродливые сетчатые штуковины. Джо Эндрю, трюмный старшина «Эребуса» и старый друг Тома Блэнки, сказал однажды, что в проклятых проволочных очках чувствуешь себя так, словно смотришь сквозь черные шелковые женские панталоны, только при этом тебе далеко не так весело.

Снежная слепота и вызванные ею головные боли были еще ужаснее. Некоторые мужчины умоляли доктора Гудсера дать им настойки опия, когда у них начинала раскалываться голова, но врач отвечал, что она вся вышла. Блэнки, которого часто посылали принести лекарства из запертого сундучка доктора, знал, что Гудсер лжет. Там еще оставался маленький пузырек с настойкой опия, без этикетки. Ледовый лоцман понимал, что врач бережет его для какого-то особо ужасного случая – чтобы облегчить предсмертные страдания Крозье? Или свои собственные?

Остальные испытывали адские муки от солнечных ожогов. Руки, лица и шеи у всех покраснели и покрылись волдырями, но некоторые мужчины – снимавшие рубахи даже на самое малое время в период невыносимой полдневной жары, когда температура воздуха поднималась выше точки замерзания, – уже к вечеру обнаруживали, что кожа у них, побледневшая до мертвенной белизны за три года, проведенные в темноте жилой палубы, докрасна обгорела и быстро покрывается сплошь водяными пузырями.

Доктор Гудсер прокалывал гноящиеся волдыри ланцетом и накладывал на открытые язвы мазь, пахшую машинным маслом.

К середине июня, когда девяносто пять оставшихся в живых людей с трудом продвигались на восток вдоль южного берега мыса, почти все находились в состоянии крайнего истощения. Пока у достаточного количества мужчин оставались силы тащить чудовищно тяжелые сани с лодками и доверху нагруженные вельботы без саней, другие страдальцы могли какое-то время ехать на повозках, отчасти восстанавливая силы, и снова вставать в упряжь через несколько часов или дней отдыха. Но Блэнки знал: когда количество больных, неспособных тащить сани, возрастет, предпринятый в надежде на спасение поход закончится.

Сейчас же люди постоянно мучились столь нестерпимой жаждой, что останавливались у каждого ручейка, падали на четвереньки и лакали воду, точно собаки. Если бы не внезапная оттепель, знал Блэнки, они бы все умерли от обезвоживания организма еще три недели назад. Запасы горючего для спиртовок подошли к концу. Снег, который они жевали, в первый момент как будто утолял жажду, но на самом деле только отнимал последние силы и вызывал еще более мучительную жажду. Каждый раз, когда они волокли сани через ручьи – а ручьев и узких речушек становилось все больше изо дня в день, – все останавливались, чтобы наполнить бутылки и мехи, которые теперь не нужно было нести за пазухой, чтобы вода не замерзла.

Но хотя смерть от жажды не грозила им в ближайшее время, Блэнки видел, что люди слабеют от сотни разных других причин. Жестокий голод брал свое, не давая изнеможденным мужчинам, свободным от ночного дежурства, уснуть в течение четырех часов сумерек, выделенных Крозье на сон.

Чтобы установить и снять голландские палатки – каковое нехитрое дело еще два месяца назад, в лагере «Террор», занимало у них всего двадцать минут, – теперь требовалось два часа утром и два часа вечером. И время это увеличивалось изо дня в день по мере того, как обмороженные пальцы у них распухали все сильнее и становились все более неловкими.

Мало кто сохранил полную ясность сознания, даже у Блэнки иногда туманилось в голове. Большую часть времени капитан Крозье производил впечатление человека с самым ясным умом среди них, но порой – когда он, очевидно, думал, что никто на него не смотрит, – Блэнки видел, как лицо капитана превращается в подобие бессмысленной посмертной маски, отмеченной печатью бесконечной усталости.