Террористы и охранка

«Гапона я застал в условленном месте… Встретил он меня, подсмеиваясь над моей нерешительностью: хочу, да духу не хватает идти к Рачковскому. Я ответил, что главная причина моих колебаний то, что люди погибнут. Всех повесят.

Гапон возражал и успокаивал меня:

— Можно будет их предупредить, они скроются. Наконец сорганизовать побег…

Он спрашивал, сколько это может стоить, предлагал деньги для этого… и развивал разные планы, как избавить тех, которых он выдал, от виселицы…

Мы подошли к даче… Рабочие находились в верхнем этаже, в боковой маленькой комнате, за дверью с висячим замком. Предполагалось, что я открою эту дверь, чтоб войти вместе с Гапоном, рабочие его обезоружат. Если надо будет — связать его, а потом судить.

Гапон первый поднялся наверх. Войдя в первую большую комнату, сбросил с себя шубу и уселся на диване, стоявшем в противоположном от дверей углу. Открыть дверь и выпустить оттуда людей я не мог. Началась бы стрельба, и я все и всех провалил бы. Я ходил по комнате, думая как быть. А Гапон говорил. И неожиданно для меня заговорил так цинично, каким я его ни разу не слыхал. Он был уверен, что мы одни, что теперь ему следует говорить со мною начистую.

Он был совершенно откровенен. Рабочие все слышали. Мне осталось только поддерживать разговор.

— Надо кончать. И чего ты ломаешься? 25 000 большие деньги.

— Ты ведь говорил мне в Москве, что Рачковский дает сто тысяч.

— Я тебе этого не говорил. Это недоразумение. Они предлагают хорошие деньги. Ты напрасно не решаешься. И это за одно дело, за одно. Но можешь свободно заработать и сто тысяч за четыре дела.

И Гапон повторил, что Рачковский божится, клянется, что дело Леонтьевой обошлось им в 5000 рублей всего.

— Они в очень затруднительном положении. Рачковский говорит, что у с.-р. у них сейчас никого нет. Были да провалились.

— Он назвал кого-нибудь?

— Нет. Сказал только, что два человека очень серьезные совсем было добрались до центра. Да провалились. Товарищи узнали. А им надо — понимаешь. А что, в Москве у вас есть что-нибудь? — спросил он, вспомнив что-то.

— Есть. С Дубасовым.

Он больше не расспрашивал, предоставив, очевидно, дальнейшее Рачковскому.

Я высказал опасение, что Рачковский меня обманет. Все расскажу, а он денег не даст. Гапон уверял, что этого не случится.

— Завтра в 10 часов вечера у Кюба. Ты можешь свободно ему все говорить. Он безусловно порядочный человек (sic!) и не надует. Заплатит даже с благодарностью, как только убедится, что дело серьезное. Ты в этом не сомневайся. Я тебе говорю. На всякий случай можно сразу всех карт не открывать. А если надует, мы его убьем.

Я ему опять сказал, что главное препятствие для меня в том, что люди погибнут.

— Да ты не смущайся. Ведь я тебе рассказывал, что они арестовывают только тогда, когда все созреет, как бутон. Значит, ты сможешь предупредить товарищей. Скажешь, что узнал из верного источника, что неладно и что надо немедленно скрыться. И все. А мы тут ни при чем. Мы скажем Рачковскому, что люди заметили слежку и разбежались.

— Как же они скроются. Рачковский на другой день после нашего свидания приставит к каждому из них по десяти сыщиков. Ведь их всех повесят.

— Как нибудь устроим побег.

— Ну убежит часть. Остальных все-таки повесят.

— Жаль… Ничего не поделаешь. Посылаешь же ты, наконец, Каляева на виселицу…

— Да, ну ладно.

Я заговорил о риске с моей стороны.

— Если X. узнает о моих сношениях с Рачковским, он без разговоров пустит мне пулю в лоб.

— Неужели пустит?

— И глазом не моргнет.

Некоторое время молчание. Гапон ходит в раздумье по комнате.

— Нет, не сможет он этого сделать. А главное-доказательств нет. Не пойман за руку — не вор. Пусть докажут. Документов ведь никаких нет. А обставить дело практически так, чтоб товарищи тебя не заподозрили, об этом позаботится Рачковский. Он человек опытный. В его практике много уж таких случаев было. Те теперь благоденствуют. Почтенные члены общества. И никто ничего не знает…

Я спросил, сколько он получает от Рачковского за это дело. Гапон ответил, что покуда ничего, а сколько получит — не знает.

— Ты богач теперь. У тебя много денег должно быть.

— Почему?

— За книгу получил тысячу фунтов стерлингов. Да 50 000 от Сокова.

— Все израсходовано. (Гапон говорил об этом не охотно.) Рабочим много денег отдал. У меня теперь рублей тысяча всего осталось. Но мне и не надо много… Ты видел, как я скромно живу.

— Куда же ты девал деньги? Ведь отделы ты устраивал на виттевские.

— Петров за границу уезжал. Пришлось на дорогу дать. Другим еще. Есть семьи рабочих, которые я поддерживаю каждый месяц.

Рутенберг спросил его, что он думает о суде, о выдвинутых против него обвинениях в расхищении рабочих денег, которые ему были доверены. Гапон ответил с пренебрежением, что это пустяки.

— Ну, а если бы рабочие, хотя бы твои, узнали про твои сношения с Рачковским?

— Ничего они не узнают. А если бы я узнали, я скажу, что сносился для их же пользы.

— А если бы они узнали все, что я про тебя знаю. Что ты меня назвал Рачковскому членом боевой организации, другими словами, выдал меня; что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, что ты взялся узнать через меня и выдать боевую организацию, записал покаянное письмо Дурново?…

— Никто этого не знает и узнать не может.

— А если бы я опубликовал все это?

— Ты, конечно, этого не сделаешь и говорить не стоит. (Подумав немного.) А если бы и сделал, я напечатал бы в газетах, что ты сумасшедший, что я знать ничего не знаю. Ни доказательств, ни свидетелей у тебя нет. И мне, конечно, поверили бы.

Я невольно направился к двери, чтобы показать ему „свидетелей“, но сдержался… Говорить мне с ним больше незачем было. Но чтоб выиграть время, сообразить и решить, как быть, я возвращался к прежним вопросам и опасениям. Из его ответов я узнал, что о „нашем деле“ знают только Рачковский, Дурново и царь.

Тут произошла следующее. Гапон меня спросил, где уборная. Я спустился с ним вниз, показал и сам хотел вернуться наверх.

Дверь уборной находилась рядом с дверью черной лестницы, ведущей на верх дачи. Товарищ, игравший роль „слуги“, находился не вместе с другими, в маленькой комнате, а рядом за дверью. Когда он услышал, что мы спускаемся, ему вздумалось тоже сойти вниз но своей лестнице. А когда Гапон подошел к уборной, они столкнулись лицом к лицу. Слуга опешил и бросился назад по лестнице. Гапон в свою очередь кинулся ко мне, на стеклянную террасу, выходящую на озеро.

— Какой ужас. Нас слушали.

— Кто слушал?

Он стал описывать одежду и лицо человека.

— У тебя револьвер есть? — вдруг спросил он.

— Нет. У тебя есть?

— Тоже нет. Всегда ношу с собою, а сегодня, как нарочно, не взял. Пойдем посмотрим.

Мы прошли низом дачи и поднялись наверх. Гапон шел впереди. Заметив открытую дверь на черную лестницу, он прошел туда, заглянул за дверь и увидел того, кого искал.

Он отскочил, как ужаленный. Молча, с остановившимися зрачками, стал меня толкать туда. Потом шепотом сказал:

— Он там.

Я пошел. Вывел за руку оттуда „слугу“ и не успел слова сказать, как Гапон одним прыжком бросился на него, умудрился в один миг обшарить его, уцепился за руку и карман, где у того был револьвер, и прижал его к стене.

— У него револьвер. Его надо убить. Я подошел, засунул руку в карман „слуги“, забрал револьвер, опустил его молча в свой карман.

Я дернул замок, открыл дверь и позвал рабочих.

— Вот мои свидетели, — сказал я Гапону. То, что рабочие услышали, стоя за дверью, превзошло все их ожидания. Они давно ждали, чтоб я их выпустил. Теперь они не вышли, а выскочили, прыжками, бросились на него со стоном: „А-а-а-а!“ и вцепились в него. Гапон крикнул было в первую минуту: „Мартын!“ — но увидел перед собою знакомое лицо рабочего и понял все.

Они его поволокли в маленькую комнату. А он просил:

— Товарищи, дорогие товарищи. Не надо.

— Мы тебе не товарищи. Молчи. Рабочие его связали. Он отчаянно боролся.

— Товарищи, все, что вы слышали — неправда, — говорил он, пытаясь кричать.

— Знаем. Молчи!

— Я сделал все это ради бывшей у меня идеи…

— Знаем твои идеи!

Все было ясно. Гапон — предатель, провокатор, растратил деньги рабочих. Он осквернил честь и память товарищей, павших 9 января. Гапона казнить…

Гапону дали предсмертное слово.

Он просил пощадить его во имя прошлого.

— Нет у тебя прошлого. Ты его бросил к ногам грязных сыщиков, — ответил ему один из присутствующих.

…В семь часов вечера все было кончено.

Я не присутствовал при казни. Поднялся наверх, только когда мне сказали, что Гапон скончался. Я видел его висящим на крюке вешалки в петле. На этом крюке он остался висеть. Его только развязали и укрыли шубой…

Все ушли… Дачу заперли».