Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

– Мы – «журавли»! «Журавли»! «Журавли»! Первые на Бычьем дворе! Целый год мы провели на арене и все уцелели! Такого не знают летописи, а они уходят в прошлое Крита на шесть веков. И все это сделал Тесей, научивший нас. Лучшего прыгуна, чем Тесей, на Крите не знали. И вы должны были слышать о «журавлях» даже в Афинах!

Родичи обнимали своих близких, качали головами и недоуменно озирались. Отцы хватали меня за руки, целовали их, благодарили за то, что я вернул их детей домой. Я уже начинал что-то понимать… Как молились мы на Бычьем дворе, как задумывали выбраться оттуда живыми! И с каким трудом оставляла нас эта яростная жизнь обреченных, жизнь, где доверие ценилось превыше любви! Она вошла в наши сердца и не могла покинуть их, не оставив после себя глубокой кровоточащей раны. Девушка возле меня говорила своему жениху, едва узнавшему ее:

– Рион, я прыгала через быка. Я умею делать стойку на его рогах. А однажды сделала в воздухе сальто назад. Видишь этот самоцвет? Один из критских князей выиграл великий заклад, поставив его на меня, а потом подарил мне камень.

На лице юноши проступал ужас, они не узнавали друг друга. На арене и на Бычьем дворе жизнь и слава значили больше принадлежности к тому или другому полу. Я ощущал все это, и стройные атлеты, мои спутники, были для меня прекрасны. Я видел теперь эту крепкую, свободную в движениях смуглянку глазами этого сукновала, знавшего лишь молочно-белых афинских дев. Представив себе все, что пришлось испытать «журавлям», я был готов ударить дурня и утешить ее в своих объятиях. Но Бычий двор обратился в пепел и закопченный камень, и «журавли» более не были в моей власти… правление мое закончилось.

– Приведите мне черного бычка, – сказал я людям, – я должен принести жертву колебателю земли Посейдону за наше благополучное возвращение. И пусть гонец отправится с вестью к царю, моему отцу.

Бычок кротко подошел ко мне и сам склонил шею; добрый знак порадовал собравшихся. Не противился он и удару. Только падая на колени, бросил на меня почти человеческий укоризненный взгляд, странный при всей проявленной им кротости. Посвятив жертвенное животное богу морей, я пролил кровь на землю. А потом, гася пламя вином, помолился:

– Отец Посейдон, повелитель быков, мы плясали для тебя в твоей священной обители и вверяли свои жизни твоим рукам. Ты вернул нас домой, будь же по-прежнему добр к нам и укрепи столпы нашего крова. А для себя прошу: ты дал мне вновь увидеть твердыню эрехтидов, да не подведет ее десница моя. Пусть процветает дом отца моего, пусть свершится моя молитва.

Все выкрикнули: «Да будет так!» – но сзади в толпе послышался гул. Гонец мой вернулся, явно не успев побывать во дворце. Он медленно приближался ко мне, и люди расступились, пропуская его. И тут я понял, что он несет мне известие о смерти. Он молча остановился передо мной, но ненадолго. Нет таких плохих новостей, которых афинянин не захотел бы выложить первым.

Мне подвели коня. Несколько людей моего отца спустились, чтобы встретить меня. И пока мы ехали от Пирея до Скалы, звуки радости отступали, оставляя слуху лишь плач.

Там, где подъем перед воротами сделался слишком крут, чтобы ехать верхом, дворцовая челядь обступила меня; люди целовали мои руки и край критской юбки. Они считали, что меня нет в живых и у них нет владыки; их ждала в лучшем случае нищета, в худшем – рабство, если они не успеют бежать до прихода паллантидов. Я сказал:

– Отведите меня к отцу.

Самый старший из знатных родичей ответил:

– Я посмотрю, владыка, женщинам нужно было обмыть его. После падения он был весь в крови.

Он лежал в своих покоях наверху, на широком ложе из кедра. Красное покрывало было подбито волчьими шкурами: отец всегда мерз. Его завернули в голубое полотнище с золотой каймой. Он был такой спокойный среди оплакивающих его женщин, которые рвали на себе волосы и царапали лица. Одна сторона его лица осталась белой, другая посинела после удара о скалу. В своде черепа было проломлено отверстие величиной с чашу, но голову обмотали чистой тканью, а сломанные конечности выпрямили.

Я стоял с сухими глазами. Меньше полугода довелось нам пробыть вместе, прежде чем я отправился на Крит. Ну а при первой встрече, еще не зная, кто я такой, отец попытался отравить меня в этой же самой комнате. Я не таил на него зла. Передо мной лежало тело изувеченного старика, незнакомца. Дед, воспитавший меня, трезенский царь Питфей, был и оставался для меня подлинным отцом. О нем я бы мог плакать. Но кровь есть кровь – того, что записано в ней, не сотрешь.

Часть отцовского лица с синяком казалась строгой, на белой же застыла таинственная полуулыбка. В ногах отцовского ложа застыл его белый охотничий пес. Он положил морду на лапы и уныло уставился в пустоту.

Я спросил:

– Кто видел, как он умер?