Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

За два дня до свершения обрядов мисты[132] вернулись в Афины, чтобы жрецы могли устроить процессию. Я назначил Ипполита во главу шествия молодежи, поскольку брат его еще не вошел в нужный возраст. Если бы я попросил, они сделали бы уступку для Акаманта, но никто не мог сказать, что младший из двоих сыновей унижен. Народные хвалы в праздничный день – крепкое зелье. И если Ипполит глотнет его, то, быть может, душа его вырвется наружу.

Он явился среди последних, когда Агора была уже полна. Ипполит похудел, но глаза и кожа его были чисты, он был похож на умытого и причесанного ребенка, который покоряется обязанности, когда мог бы играть. Сын казался довольным. Я подумал: «Мне случилось посадить семя его жизни, но теперь она – тайна для меня, я в ней чужой. Темны пути богов».

Ну а потом я занялся делами, как было всегда перед великими праздниками. А когда я выехал в колеснице, чтобы возглавить шествие мужей афинских к святилищу, пешие юноши уже ушли вперед, унося с собой изображение бога-жениха и священные предметы.

По пути я вспоминал собственное посвящение. Старинную мистерию я познал последним, а новую первым. Хотя от жрецов и самого сказителя я знал отчасти, что предстоит делать, в ней уместилась великая сила; жуткий страх и тьма сменяются невероятным блаженством и светом. Миновавшие годы вместе с наполнявшими их деяниями сгладили воспоминания. Но сейчас я думал о прошлом и о парне, который будет проходить посвящение. Интересно, выдержал бы он испытание прежней мистерии: смертный бой в присутствии наблюдающей с трона царицы, брачную постель в пещере, бесстыжие огни факелов? Или залился бы краской и убежал в горы?

Да, думал я, конечно, он слышал об этом. Та, которой он служит, не каждый раз является девой и любит, чтобы перед ней курили разные благовония. А сын мой больше похож на мужа, чем многие из тех, кто называется этим именем. И однажды невеста скажет ему: «Неужели мой алтарь так и останется холодным?»

Выдалась прекрасная светлая ночь. Мисты разделись – и мужчины и женщины – и, не выпуская из рук факелов, вступили в море, завершая омовением обряд очищения. Прежде они смывали с себя кровь мертвого царя. Даже тогда обряд был строг и пристоен; весь мир знает, сколь торжественным он сделался ныне. Долгое время факел в руках жреца шествовал первым, потом его миновал, отражаясь в воде, факел в руках более рослого мужа, способного зайти глубже. Где-то посреди трепещущих огней была Федра; ей, находящейся под защитой доброй богини, не страшна была никакая беда.

Огни погасли. Наступила долгая пауза, пока все одевались. С цитадели я видел под собой лишь шевеление огней во мраке, они вступали в священный теменос,[133] где все щели были заложены камнями, чтобы сохранить мистерию в тайне. Над глубоким молчанием возвысился напев, сладкий и полный горя. Я находился слишком далеко, чтобы слышать молитвы. Ночь вернулась вместе с молчанием, ощущая торжественность мгновения, где-то взвыл пес – собаки так делают всегда, – затем смолк и он.

Было время смерти (большего я не скажу; дважды рожденные поймут меня), и мысли мои обратились к мертвым. Сердце мое вновь умерло вместе с нею. Наконец в глубинах земли тяжким голосом тьмы прогремел гонг, погружая своим голосом в трепет даже далеких слушателей. Меня он не мог повергнуть в ужас, но, не принося страха, не даровал и надежды.

А потом пришел чистый свет, безмолвное чудо, радостный стон толпы и за ним гимн. Заново зажженные факелы мотыльками вылетали из пещеры, началась пляска. Я следил за ее ритмом, неизменным, как движение звезд, пока горы не окрасил рассвет. А потом повел народ вниз, чтобы встретить мистов и отвести их домой.

Когда едва взошедшее солнце бросило на море в сторону Афин искристую дорожку, они встретили нас на берегу в новых белых одеяниях, увенчанные пшеничными колосьями и цветами; те, кто опасался посвящения, были рады, что оно осталось позади; другие же ликовали, словно им достался блаженный удел в стране за Рекой. Я поглядел на молодежь, отыскивая возглавлявшего ее сына: мне думалось, я увижу его дремлющим на ходу, еще погруженным в свои видения. Но он восторженно озирался вокруг, словно бы все, на что падал его взгляд, было ему близко и дорого. На лице Ипполита лежали великий покой, за которым пряталось удивление, и нежность, которой хватает и половины улыбки. Представьте себе взрослого, следившего за неловкой и торжественной детской игрой и обнаружившего в ней неведомую для младших красоту и смысл, вовсе недоступный младенцам. Примерно таким он и казался.