Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря

Я обещал слуге передать письмо, а сам направился в ее комнату. Оставшись с ней вдвоем, я спросил:

– Что это? Чего ты хочешь от Ипполита? Чего стоит твое обещание?

Закончил я спокойнее, чем начинал, потому что заметил, как ей плохо. Федра откинулась назад, сжимая пальцами горло. Недавно она надышалась паров, но все отказывалась поехать в Эпидавр.

– Ладно, успокойся, – сказал я. – Вина на мне. Следовало бы знать, что вы с ним не договоритесь. Причины мы оба знаем, а стало быть, незачем и ворошить прошлое. Былого не вернуть, но все давно миновало, она мертва много лет. Ты явилась сюда, чтобы посмотреть, как здоровье Акаманта; теперь ты знаешь, что с ним все в порядке. Старик может умереть в любой день, и мне не нужны неприятности в доме сына, пока он будет принимать наследство. Через два дня я возвращаюсь в Афины. Ты поедешь со мной.

Она поглядела на меня недолго, а потом начала хохотать, поначалу негромкий смех скоро превратился в отчаянные, с повизгиванием конвульсии. Я позвал ее женщин и ушел. Еще до свадьбы я знал эту гнилую породу, издревле склонную к излишествам. Но приходилось думать о нуждах царства.

Как всегда, Ипполит где-то бродил. Он явился домой лишь в сумерках, усталый, словно полевой работник; на одежде его лес оставил свои зеленые и бурые следы. Он приветствовал меня с любезностью, не вязавшейся с невниманием; все же, памятуя о том, что он терпел ради меня нападки мачехи, я без гнева сказал ему о решении уехать домой.

Он начал что-то говорить, потом осекся и умолк и, встав на колено, приложил мою руку ко лбу. И надолго замер так, мне даже пришлось сказать, чтобы он поднимался. Вставал он долго, и глаза оказались намокшими. А потом стоял так, тяжело вздыхая, пока из глаз его катились тяжелые слезы. Наконец он пробормотал:

– Прости, отец. Не знаю, что и… Жаль, что ты уезжаешь. – Затем задушенным голосом буркнул: – Прости меня, – и заторопился вперед.

Обернувшись, я увидел, что юный Акамант, так и липший к брату (хотя старший в последнее время стремился избавиться от него, чтобы побыть одному), с ужасом посмотрел на Ипполита и бросился в противоположную сторону. Малыш слишком ценил его, чтобы видеть столь немужественное поведение.

День миновал, а за ним ночь и следующее утро. Не помню, чем я занимал время, все забылось с тех пор. Но незадолго до полудня я направился на конюшню, чтобы проверить состояние лошадей перед долгой дорогой. Дождь прекратился, но серые облака затягивали небо, и ветер приносил с моря его влажную соль.

Вдруг я услышал тонкий женский вопль. Он просто пронзил мою голову, я и не заметил, как началась головная боль. Вопль сделался прерывистым, словно трясло саму женщину, и я подумал: «Наверно, муж колотит ее». А потом раздалось оглушительное:

– А-а! Насилуют! Насилуют!

Голос этот я знал. Глаза возницы обратились ко мне, и в едином порыве мы рванулись вперед.

Он отвязал двух лошадей, и мы вспрыгнули на их спины. Крики доносились из посвященной Матери Део оливковой рощи, что за амбарами; на тамошнем маленьком алтаре моя мать весной обычно совершала жертвоприношение, чтобы на деревья снизошло благословение. Доскакав до священной земли, мы спешились на ее границе и побежали.

Между деревьями, не столь уж далеко от алтарного камня на земле сидела Федра; стеная и рыдая, она раскачивалась всем телом, ударяя кулаками то в землю, то себя в грудь. Волосы ее были растрепаны, все пряжки на юбке и кофте расстегнуты, на плечах и груди остались отчетливо различимые красные отпечатки пальцев.

Я подбежал к ней. Федра вцепилась в мои руки, охая и что-то выкрикивая; слов я не мог разобрать. Я попытался приподнять ее, но одежда спадала; она отняла от меня свои руки и, придерживая одной из них юбку, другой указала в сторону рощи, хрипло прокашляв или каркнув два слова:

– Там! Там!

Я услыхал мужские голоса, торопливую поступь, звон оружия. Крик переполошил стражу. Воины еще подбегали, но передние уже слышали ее слова и бросились к деревьям, словно псы, завидевшие добычу; они перекликались, вдруг их голоса переменились. Тут, поглядев вдаль, я увидел мужчину.

Он бежал к склонам, отчаянными прыжками, словно олень, перепрыгивая с камня на камень. Ветер дунул с моря, и свет блеснул на его волосах. Во всем Трезене не было такой головы.

Я застыл на месте, великая дурнота, проникнув сквозь голову, завладела всем моим телом. Кроме нее, во мне уже ничего не умещалось.

Вокруг меня все кружило и кричало. Виски разламывались от боли. Лишь самые первые понимали, кого преследуют. Но когда весть распространится, все побегут вперед. Есть законы, пропитывающие сами кости мужа; их знали еще в те времена, когда на земле не было царевичей.

Я послал кого-то за женщинами царицы, а остальным сказал:

– Отойдите. Оставьте нас.

К этому времени она уже сумела застегнуть юбку. И теперь стояла, нервно потирая руки, словно бы умывалась и не могла отмыть их.

– Быстро! – сказал я. – Нас никто не слышит. Во имя Зевса, говори, что случилось?

Она тяжело дышала, с каждым вздохом барабаня зубами, и только. Но я, привыкший вершить правосудие, сдержал себя.