Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

К сожалению, письма Пушкина к ссыльному не сохранились[146], но то, что они были, никаких сомнений не вызывает. Александр Сергеевич, преодолевая всяческие препоны, издал статьи Кюхельбекера «Мысли о Макбете» и мистерию «Ижорский», книгу «Русский Декамерон»; хлопотал об издании поэмы «Юрский и Ксения» и статьи «Поэзия и проза», цензура не пропустила их.

Бескрайние просторы Сибири разделяли друзей физически, но духовно они по-прежнему были вместе: «Ты хочешь, чтобы я говорил тебе о самом себе, — писал Вильгельм 3 августа 1836 года, — дышу чистым свежим воздухом, иду, куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрыпу замков, ни шопота часовых при смене: всё это прекрасно, а между тем — поверишь ли? — порою жалею о своём уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу…

Есть случаи, где „всяк человек ложь“; но есть и такие, где всяк человек — истина. Писать к тебе и о самом себе, как не высказать того, что во мне бродит? А это ещё рано…»

Десятилетнее заключение не поколебало демократических убеждений Кюхельбекера — Россия по-прежнему была для него страной рабов под гнётом самодержавия:

Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму,
И совести грозной узнал укоризны,
И жаль мне невольницы — милой Отчизны.

Последняя весточка, дошедшая к Пушкину от далёкого друга, была связана с исключительным для обоих событием — двадцатипятилетием со дня основания Царскосельского лицея. По этому поводу Кюхельбекер писал Александру Сергеевичу:

— Завтра 19 октября. Вот тебе, друг, моё приношение. Чувствую, что оно недостойно тебя, — но, право, мне теперь не до стихов:

Чьи резче всех рисуются черты
Пред взорами моими? Как перуны
Сибирских гроз, его златые струны
Рокочут… Песнопевец, это ты!
Твой образ — свет мне в море темноты;
Твои живые, вещие мечты
Меня не забывали в ту годину,
Как пил и ты, уединен, кручину.

Когда и ты, как некогда Назон,

К родному граду простирал объятья,
И над Невою встрепетали братья,
Услышав гармонический твой стон.
С седого Пейпуса, волшебный, он
Раздался, прилетел и прервал сон,
Дремоту наших мелких попечений,
И погрузил нас в волны вдохновений.

(«19 октября»)

Это был последний привет Вильгельма Карловича Кюхельбекера своему гениальному другу.

Национальный поэт

За пять месяцев до своей трагической гибели Пушкин написал стихотворение, в котором выразил твёрдую уверенность в своём широком признании всеми народами необъятной Российской империи:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык (3, 373).

Более того, поэт выражал надежду (не прямо, но достаточно открыто) на большую известность, чем Наполеон и его счастливый соперник Александр I:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Александрийский столп[147] отождествлялся в России с Александровской колонной — памятником Александру I, воздвигнутым в 1834 году на Дворцовой площади Петербурга. По высоте (47,5 метра) он превысил Вандомскую колонну. Последняя была символом побед Наполеона. Отсюда требование Николая I превзойти её высотой, как победитель великого воителя превзошёл его в ратном искусстве.

Но, как известно, памятники материальной культуры преходящи: сегодня они удивляют людей своей красотой и величием, а завтра они — тлен. Пушкин же притязал на вечность:

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит.
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

Впрочем, подлунный мир ограничивался у Александра Сергеевича своей страной. Как-то на вопрос, где он служит, он ответил: «Я числюсь по России».

Комплексом неполноценности великий поэт не страдал: он ощущал себя «божественным посланником» и «небом избранным певцом»: