Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Джуд Незаметный

— Ты был прав, — произнес Филотсон, тяжело опускаясь на стул. — Мне предложили подать в отставку по причине моего недостойного поведения: я, видишь ли, дал свободу своей измаявшейся жене или, как они выражаются, поощрил прелюбодеяние. Но я не уйду по своей воле!

— Я бы, пожалуй, ушел.

— А я не уйду. Какое им дело? В конце концов это вовсе не отражается на моих учительских способностях. Пусть сами уволят меня, если хотят.

— Если ты подымешь шум, дело попадет в газеты, и ты не получишь места ни в одной школе. Комитет ведь должен считаться с тем, что ты наставник юношества, в этом смысле твой поступок влияет на общественную нравственность, и с общепринятой точки зрения твою позицию оправдать нельзя. Ты уж позволь это мне сказать.

Но Филотсон не желал слушать своего друга.

— Мне все равно, — заявил он. — Я не уйду, пока меня не выгонят, хотя бы потому, что, уходя добровольно, я как бы признаю, что поступил неправильно. А между тем я с каждым днем все более убеждаюсь, что я прав и перед богом, и с точки зрения простой, неизвращенной человечности.

Гиллингем понимал, что его строптивый друг не сможет долго отстаивать такие взгляды, но не стал спорить, и не прошло и четверти часа, как Филотсону вручили официальное уведомление об увольнении. Чтобы написать его, члены комитета специально задержались после ухода учителя. Он заявил, что не согласен с увольнением, и передал дело на решение собрания горожан, куда и отправился сам, хотя выглядел совсем больным и Гиллингем уговаривал его остаться дома. Филотсон взял слово и так же твердо, как в разговоре со своим другом, возражал против решения комитета, утверждая, что речь идет о его личных, семейных делах, которые никого не касаются. Комитет опроверг его заявление, указав, что и всякие ненормальности в личной жизни учителей также подлежат контролю со стороны комитета, поскольку они затрагивают нравственность обучаемых. На это Филотсон ответил, что не видит, каким образом проявление милосердия может повредить нравственности.

Зажиточные и уважаемые граждане города, как один, ополчились на Филотсона, но, к немалому его удивлению, у него оказались и неожиданные защитники числом более десяти человек.

Как уже говорилось выше, Шестон служил пристанищем разного рода бродягам, стекавшимся в Уэссекс на многочисленные базары и ярмарки в летние и осенние месяцы. И вот, хотя Филотсон никогда не водил с ними компании, они доблестно выступили в защиту заведомо проигранного дела. В числе их были два коробейника, владелец тира с двумя помощницами, заряжавшими ружья, два боксера, хозяин карусели, прянишник, две торговки метлами, выдававшие себя за вдов, и владельцы силомера и качелей.

Эта благородная фаланга сочувствующих и несколько присоединившихся к ним независимых, у которых семейная жизнь тоже шла не совсем гладко, подходили к Филотсону и горячо пожимали ему руку, после чего в таких сильных выражениях высказывали свое мнение собравшимся, что дело дошло до потасовки, в пылу которой было разбито три окна и сломана классная доска, манишка городского советника оказалась залита чернилами, а церковного старосту так ударили картой Палестины, что голова его насквозь проткнула Самарию; много было наставлено синяков и разбито носов, в том числе, к общему ужасу, нос приходского священника, пострадавшего от усердия какого-то просвещенного трубочиста, ставшего на сторону Филотсона. Увидев кровь на лице священника, Филотсон чуть не застонал от сознания неловкости и унизительности происшедшего и горько пожалел, что не принял предложенную ему отставку, а вернувшись домой, почувствовал себя так плохо, что слег и на другой день не смог встать с постели.

Это прискорбное и нелепое событие явилось для него началом серьезной болезни. Он лежал в своей одинокой спальне в том трогательно-грустном настроении, какое бывает у пожилого человека, осознавшего, что жизнь его как в общественном, так и в личном плане сложилась неудачно. Гиллингем навещал его по вечерам и однажды завел разговор о Сью.

— Ей все равно, есть я или нет, — сказал Филотсон. — С чего бы ей мною интересоваться?

— Она не знает, что ты болен.

— Тем лучше для нас обоих.

— Где же она теперь живет со своим любовником?

— Наверное, в Мелчестере. По крайней мере, раньше он жил там.

Гиллингем вернулся домой, подумал и написал Сью анонимное письмо, с расчетом, что оно как-нибудь дойдет до нее; письмо он вложил в конверт, адресованный на имя Джуда в кафедральный собор. Оттуда оно было направлено в Мэригрин, в Северном Уэссексе, а из Мэригрин в Олдбрикхем его переслала вдова, в свое время ухаживавшая за бабкой Джуда, так как только она одна и знала его теперешний адрес.

Через три дня вечером, когда солнце во всем своем великолепии склонялось к закату над долиной Блекмур и окна Шестона казались жителям этой долины огненными языками, больному учителю послышалось, что кто-то подъехал к дому, и через минуту в дверь спальни постучали. Филотсон не ответил, дверь нерешительно приоткрылась, и вошла Сью.