Тесты для настоящих мужчин. Сборник

Я по факту послал несколько запросов в информационный центр, завтра оперативники займутся сбором данных. Я был уже близок к решению проблемы, которую принял к исполнению президиум.

Теперь мне оставалось составить вопросы, которые завтра задаст мне киноведка.

Я записал:

1. Что вы чувствовали, когда убивали первого человека?

2. Чем объяснить вашу стремительную карьеру в разведке?

3. Ваши впечатления о Берии?

4. Ваши впечатления о Курчатове?

5. Правда ли, что мы не сделали атомную бомбу, а просто украли ее у американцев?

Пожалуй, этих вопросов хватит дня на три.

Я вывел Бенца. После двух часов ночи я его спускал с поводка на пустыре за домом. Прохожих не было. Последние пассажиры метро проходили в час тридцать. Я засунул за ремень брюк старенький наган. Чтобы мгновенно выстрелить из вальтера, надо передернуть затвор. Я берег пружину затвора моего вальтера, все-таки со дня его выпуска прошло пятьдесят четыре года. Наган давал возможность стрелять сразу, и, хотя за пятьдесят два года после окончания войны я ни разу не применил личного оружия, я всегда был готов его применить.

Я встал, как всегда, ровно в шесть утра.

ОНА

Проклиная старого хрыча, я встала с трудом, потому что легла в два часа ночи, расшифровывая, записывая, компилируя. Я решила строить книгу как его монолог с отвлечениями. Я старалась быть предельно точной. Если ему не понравится, он даже не будет объяснять почему, а просто скажет:

— Спасибо, сегодня мы не будем работать.

Рабочий день в «Сенсации» начинается в одиннадцать, в двенадцать мне позвонят и скажут:

— Извините, у вас не получилось. Аванс остается у вас.

Я стала под душ, надела платье, сунула рукопись в папку и понеслась, надо было наверстать десять минут, которые я потеряла, собираясь.

От метро я почти бежала и позвонила в его дверь за одну минуту до назначенного срока.

Дверь открыла все та же Мария в том же платье.

В кабинете я села в кресло, задремала и проснулась через два часа. Рукописи в пакете не было. За это время он мог прочитать ее не меньше восьми раз. Я закурила. Рукопись начиналась так: «Я мечтал стать бандитом». Он это вычеркнет обязательно. Сказать это можно, писать об этом нельзя. В его детстве было принято мечтать стать летчиками, полярниками, милиционерами или чекистами.

Он вошел, поздоровался, положил рукопись на стол и сел в кресло напротив. Сейчас извинится, что взял рукопись, не спросив моего разрешения. Но он сидел, смотрел на меня одним глазом и молчал.

— Спасибо за подарок, — сказала я.

Он, по-видимому, не понял, а может быть, не расслышал.

— Спасибо за подарок, — повторила я. — За сигареты.

— Это не подарок. У меня обостренное обоняние. Я не переношу запаха дешевых сигарет и духов.

— Мне сменить духи?

— Духи менять не надо.

Сам собой напрашивался вопрос: а что изменить в рукописи? Но я боялась задать его. Молчание затягивалось, и я решилась:

— А что изменить в рукописи?

— Ничего.

И тут я обнаглела.

— Значит, вам понравилось?

— Да.

Одна, дома, я бы заплакала. Плачут ведь не только от неприятностей, плачут, если они не происходят, а их очень ждешь.

— Вы завтракали?

— Нет. Я спала сегодня три часа.

Мария вкатила столик с горячими сосисками, маслом, ветчиной, малиновым джемом, поджаренным хлебом.

— Кофе, чай?

— Чай.

Когда я еще буду пить такой замечательный чай? Хотя, может быть, теперь каждый день. Пират мне нравился, я почти любила его.

— Я готова продолжить работу. Первый вопрос…

— Подождите, — сказал Пират. — У вас записаны вопросы?

— Да.

— Вы не возражаете, если я их посмотрю?

Я протянула ему блокнот с вопросами. Он посмотрел, улыбнулся и протянул мне листок. На нем были записаны все мои вопросы. Я вдруг почувствовала свою полную беспомощность. Обычно к старикам я относилась снисходительно, как к детям. Старики и дети похожи и прогнозируемы в своем упрямстве, обидчивости. Старики даже более понятны. Они мыслят готовыми матрицами. Надо только определить несколько их матриц, остальная пирамида легко достраивается. Но я не могла пока нащупать матрицы Пирата, он не подходил под известные мне стереотипы.

— И все-таки, что вы чувствовали, когда убили первого человека? Это было потрясением? Вам потом это снилось в ночных кошмарах? Или…

— У меня в батальоне было несколько человек, в обязанности которых была добыча «языка». Надо было снять охранение, то есть зарезать часового, и выкрасть по возможности хотя бы унтер-офицера. Вырезал чаще всего один человек, Петя Певцов, ленивый, медлительный рязанский парень. Когда я принял батальон, на его счету было уже пятеро зарезанных немцев. Как-то я спросил:

— Петь, а что ты чувствуешь, когда режешь часового?