Тетрадь третья

Больница. Какая-то сиделка по-франц<узски> предупреждает меня, что сейчас у него никого нет, что к нему можно. Коридор. Палаты. Которая? Сиделка указывает на третью раскрытую дверь слева. Я — ей: — Но как же я его узнаю? Я же ничего не вижу. Вхожу. Окна нет, свет из двери. Серо. По стенам посетители. Вижу Володю С<осин>ского[135] (уже!) зарисовывающего. Прямо против входа, посреди комнаты — кровать. На ней Пушкин. Слева другая, пустая. Кто-то, увидя меня: — А это — М. Ц., наш лучший поэт. Становлюсь на колени в промежутке между кроватями, дает — беру — руку. — Ну, что, Масеточка, пришла смотреть, как умирают? Прощай, Масеточка? — Прощай, земляк! (Страны поэзии, конечно, но тут же вспоминаю, что он больше петербуржец, чем москвич.) Очень похож, он — как действительно был. Маленькое лицо и тело. Громадные перекатывающиеся белки, цвет глаз голубо-зеленый, от жару. Его лоб, волосы, баки. Его рот. С какого портрета — не знаю, не снимок с портрета, собирательный — всех.

Голос — не скажу иначе — изящный, играющий, легкий, с чуть-иронической интонацией — еще на смертном ложе — игры.

* * *

Не хотела бы быть ни Керн, ни Ризнич, ни даже Марией Раевской.[136] Карамзиной.[137] А еще лучше — няней. Ибо никому, никому, никогда, с такой щемящей нежностью:

— Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя!

* * *

Ведь Пушкин, как вся его порода, любя — презирал, дружа — чтил, только Гончарову не презирал (понятие жены!) — самую презренную.

Да, важное:

Когда в ответ на собственный вопрос: как Пушкин мог любить Гончарову — куклу, я вспоминаю, как я 14-ти лет от роду в пансионе Фон-Дервиз любила Маргариту Ватсон (единственную красавицу, встреченную мною за всю жизнь — (подтверждаю в 1938 г.)), как не только безнадежно, но даже без понятия надежды (на что? взаимность? точно это, при таком устремлении, есть!) — как яснозренно, обреченно любила Маргариту Ватсон —

— я перестаю понимать собственный вопрос.

* * *

Мур

— начало июля или конец июня 1931 г. — Сам садясь в лесу на что-то подходящее и указывая на какой-то торчек:

— А Вы сядьте — где не удобно.

* * *

— А есть борзые кошки?

* * *

Я, ставя ему вопросы сказки:

Месяц спустя, 27-го июля 1931 г.

— Что быстрее и сильнее всего?

— Великан.

(В сказке мудрая семилетка отвечает: ветер.)

— Сильнее Беркулес, а поезд — быстрее.

— Жирнее всего?

— Бык.

(В сказке — земля.)

— Свинья, конечно.

— Мягче всего?

— Barnrn (в сказке: рука, к<отор>ую подкладывают под щеку)

— Пуховик, конечно.

— Милее всего?

Безмолвно показывает на себя.

— Собака, конечно.

* * *

Те же вопросы — 27-го марта 1933 г., 10, Rue Lazare Carnot, Clamart — Муру 8 л., 27 дней

1) Ветер 2) свинья 3) подушка 4) Маманкин.

* * *

Мур — 18-го июля 1931 г.

— Есть такая музыка — Прокофьев?

— Есть, конечно.

— И про сахар.

(Французская военная каррикатура, висящая у нас в передней: Pas de sucre — pas de caf'e.[138] Очевидно, ассоциация с военной музыкой. А Прокофьев — ясно.)

* * *

— Смотрите, мама, какой чудный стрекоз!

* * *

— А есть борзые кошки?

* * *

Я.

Я — врачу: — Я боюсь — потому что я не знаю, Вы боитесь — потому что Вы знаете.

* * *

Жизнь я прожила в случайных местах, с случайными людьми, без всякой попытки корректива.

Наиб'oльшим событием (и наидлительнейшим) своей жизни считаю Наполеона.

Все события моей жизни настолько меньше моей силы и моей жажды, что я в них просто не вмешиваюсь: чего тут исправлять!

Всё это: случайность людей и мест — отлично зная свою породу людей (душ) и мест, узнавая их в веках и на картинах по первому взгляду (что вовсе не значит, что когда-то здесь, с ними — жила! О другом узнавании говорю, об узнавании: не-воспоминании!)

«Строить свою жизнь» — да, если бы на это были даны все времена и вся карта. А выбирать — друзей — из сотни, места — из десятка мест — лучше совсем не вмешиваться, дать жизни (случайности) самочинствовать до конца.

В это неправое дело — не вмешиваюсь.

* * *

Чувствую свой посмертный вес.

* * *

Ушло слово грех (понятие Бог). Оно заменено словом вред. Грешник. Вредитель.

Согрешить можно на острове, один на один с собой (совестью). Повредить на острове можно только руку или ногу.

Грех — понятие наединное, неизменное, вред — общественное, прикладное. Грешника Бог судит и прощает. Вредителя общество не судит, а осуждает (упраздняет, изымает).

Мёдон, кинематограф, 3-го июля 1931 г.

* * *

Мур

Я: — Раз я уже решила.

Мур: — А Вы не решайте.

* * *

— Мур, объясни мне, пожалуйста, почему дети такие злые?

— Вы сами должны мне объяснить.

* * *

5-го июля 1931 г.

* * *

8-го июля, по дороге в Шавиль

Мур: — Почему на той стороне так мало людей?

— П. ч. в Париж все ездят из-за работы, а в Версаль — гулять.

— Небось и дамы-прачки есть, не только дамы-интеллигенты!

* * *

В долинке, на ближнем песке (первом, против длинной низкой фермы, откуда однажды вышла старуха с вишнями, говорившая «liards».[139])

Я: — Небо хорошее — высокое!

Мур: — Еще бы ему высоким не быть! По существу же — это не небо.

— А — что же?

— По существу — это земля разноцветная — у Бога.

* * *

— Никогда не бывает черной земли: только ночью.

* * *

Мур, рассказывая Валентину:[140]