Тетрадь вторая

После тяжелой мрачной книги белого мясника Савинкова [76] можно отдохнуть над легкой и изящной книгой белого эстета, философа, мечтателя и идеалиста Сергея Волконского «Быт и Бытие». Бывший князь имеет за границей много досуга и предается неторопливым устным и печатным размышлениям на тему: «прошлое, настоящее, вечное», — таков подзаголовок книги. Волконский и пишет и говорит и думает красиво. А окружают его эстеты (белые, конечно) — которые и слушают красиво. Из красивых разговоров и красивого слушанья родилась красивая книга.

Волконский рассказывал, поэтесса Марина Цветаева слушала. Потом она восхищенно просила рассказчика непременно записывать в записную книжечку все красоты разговоров. Князь отказывался, но красиво:

«Когда я что „записал“ я тем самым изгнал это из себя, я, как бы сказать, изменил химический состав своего я, и, конечно, в сторону обеднения. Вот почему я никогда не имел записной книжки».

Однако поэтесса Цветаева настаивала и красивые слова оказались записанными... только не в записную книжечку, а в рукопись целой книги, о которой речь. Долго и тщательно выбиралось название.

«Однажды Вы мне написали, что нравится Вам, как я быстро от неприятных вопросов быта перехожу к сверхжизненным вопросам бытия. И тут же я подумал, какое было бы красивое заглавие „Быт и Бытие“».

Как далеко заходят беглые и белые эстеты наши в поисках красивого, видно из такого образчика словесного их кокетства: «Я был в Париже, Вы были в Праге...»

Это ведь неисправимые кокеты и эстеты. Советское помело вымело обоих из России [77], одного в Париж, другую — в Прагу. И, перекликаясь из Парижа в Прагу, лишние люди новой штамповки кокетничают: — Вы замечаете изящное чередование П и Р. Это я не намеренно. Прага и Париж. П. и Р.

Неприятные вопросы быта для Волконского и Цветаевой связаны с пребыванием их в сов<етской> Москве.

— «Это было в те ужасные гнусные московские года. Вы помните, как мы жили? В какой грязи, в каком беспорядке, в какой бездомности? Да это — что! А помните нахальство в папахе, врывающееся в квартиру? Помните наглые требования, издевательские вопросы? Помните жуткие звонки, омерзительные обыски, оскорбительность „товарищеского“ обхождения? Помните, что такое был шум автомобиля мимо окон: остановится или не остановится? О, эти ночи!..»

Так вот, всё это и есть быт. «Товарищи, папахи, автомобили, звонки», — всё это быт.

О, потревоженные сиятельные эстеты! Так вы говорите — вам до «товарищей» уютнее жилось и красивее? И никто в папахе к вам не врывался в квартиру и никто не уплотнял, не реквизировал, не национализировал княжеских имений? Красивенько вы тогда жили? А теперь — Прага и Париж — красивое чередование П и P — не правда ли?

Итак, папахи и «товарищи» — это неприятные вопросы быта. Каковы же сверхжизненные вопросы бытия?

«А помните наши вечера? Наш гадкий, но милый „кофе“, наши чтения, наши писания, беседы? Вы читали мне стихи из Ваших будущих сборников. Вы переписывали мои „Странствия“ и „Лавры“... Как много было силы в нашей неподатливости, как много в непреклонности награды! Вот это было наше БЫТИЕ».

Теперь мы видели наших великосветских эстетов во весь рост. Гадкий, но милый кофе на керосинке, стишки, взаимные комплименты, переписывание друг другу стихов. И это уже не быт, а бытие. И даже «героически-напряженное» бытие.

(«Правда», 6-го авг<уста>, среда, № 177. Статья Сосновского [78].)

Моему заместителю по передаче своими словами Сосновского и К0 — привет.

МЦ

(NB! Статья, очевидно, перепечатка из Правды, а «заместителю» — очевидно авт<ор> служит в Наркомнаце, «Русский стол», т. е. там же и тем же где в 1918 году — я.)

* * *

Здесь конец черновой Тезея, возвращусь к ней летом 1926 г. (несколько писем к Рильке).

ЧЕРНОВАЯ (III В ЧЕХИИ)

Июль 1924 г.

(Тетрадь начата 4-го июля 1924 г., в Иловищах, близь Праги)

— «Eh bien, abuse! Va, dans ce bas monde il faut être trop bon pour l’être assez».

(Гениальное слово Marivaux)[79]

* * *

— Для стихов. — Мысли.

(Переписано из промежуточной тетради)

* * *

Выранивающие ребенка

(руки)

* * *

Верность: осознанная единственность (осознание единственности) —

своя  | и другого,

своей |

себя  |

* * *

Верность: осознанная единственность <пропуск одного слова> и другого, две единственности, дающие единство. (Единственная возможность для меня верности.)

* * *

По этой примете Ахилл мог любить только Елену, настолько единственную, что от нее не осталось даже <под строкой: ни одного изображения. (Подумать о моей Елене, семилетней, ничего не хотящей кроме — зеркала.) Пенфезилея ему — сестра. (Брат.)

* * *

И возвращаясь к первой записи: итак мне, для верности, не хватает только сознания единственности — в мире, раз навсегда, ни до ни после — другого. Не единственности для меня, — объективной единственности.

Короче и проще: верной можно быть только великому человеку. Не равновеликому (хотя и этого хватит!) ибо — ведь на часок и от себя сбегаешь? — а, если можно, выше.

* * *