Тетради дона Ригоберто

– Прошу прощения, – раздался хрустальный голосок Фончито. – Но, папочка, пожалуйста, пусть твои друзья не хватают меня за попку.

Донья Лукреция в пятый раз за вечер зашлась от смеха.

– Ты вправду говорил такие ужасные вещи, Фончито?

– Просто когда папины приятели начинают с мной сюсюкать, они все время норовят ее потискать, – пожал плечами мальчик. – А мне это не нравится, даже в шутку, потом все чешется. Знаешь, когда у меня что-то чешется, я норовлю разодрать это место в кровь.

– Значит, ты и вправду так сказал. – Донья Лукреция хихикнула, подавила смешок и, не стерпев, снова рассмеялась. – Ну конечно, Тете такого в жизни не придумать. А Ригоберто? Как он отреагировал?

– Испепелил меня взглядом и отправил учить уроки, – ответил Фончито. – Когда все разошлись, отчитал, как он умеет. И оставил без карманных денег на воскресенье.

– Эти грязные старики, – проговорила донья Лукреция с внезапной злостью. – Какое бесстыдство. Если бы такое случилось при мне, я бы их больше на порог не пустила. А что же твой папа, действительно ничего не замечал? Подожди. Ну-ка отвечай. Ты не врешь? Тебя действительно трогали за попку? Или ты замыслил очередную каверзу?

– Конечно трогали. Вот здесь. – Мальчик ткнул пальцем в пострадавшее место. – А еще святые отцы в школе. Зачем им это, мачеха? Что такое в моей попке, что все норовят ее потискать?

Сеньора Лукреция вглядывалась в лицо Фончито, пытаясь понять, не притворяется ли он.

– Если ты не врешь, они просто грязные, бесстыдные развратники, – проговорила она, все еще сомневаясь. – Значит, и в школе тоже? Что же ты не попросил Ригоберто с этим разобраться?

Мальчик опустил ресницы и стал похож на печального ангела.

– Мне не хотелось расстраивать папу. Он в последнее время такой грустный.

Донья Лукреция озадаченно покачала головой. До чего же этому невинному младенцу нравилось ставить ее в тупик. Что ж, если он говорит правду, так им и надо, старым развратникам. Муж Тете Барриги рассказал, что после заявления Фончито они застыли на месте, не смея даже взглянуть на Ригоберто. Кто-то неуверенно рассмеялся, пытаясь обратить все в шутку. Обсуждать случившееся не стали. Подумав, донья Лукреция заговорила о другом. Она принялась расспрашивать Фончито о школьных успехах, о том, не слишком ли часто он пропускает занятия в академии, о футболе и кино. Но тут вошла Хустиниана с чаем и тостами, и неприятный разговор возобновился сам собой. Служанка все слышала и поспешила высказать собственное мнение в самой категоричной форме. Она ни на минуту не сомневалась, что мальчишка лжет:

– Не слушайте его, сеньора. Этот бандит замыслил новую подлость, чтобы очернить друзей дона Ригоберто. Или вы его не знаете?

– Если бы не твои тосты, Хустита, я давно перестал бы с тобой разговаривать.

Донья Лукреция поняла, что совершила ошибку. Пойдя на поводу у своего любопытства, она опять разбудила спящего дракона. Когда Хустиниана уже убирала со стола, Фончито задал очередной каверзный вопрос:

– Скажи, мамочка, почему взрослым так нравятся маленькие дети?

Хустиниана издала странный гортанный звук, как человек, который с трудом сдерживает смех. Донья Лукреция посмотрела на Фончито. Она по привычке вглядывалась в его лицо, надеясь увидеть в глазах пасынка хотя бы тень коварства. Напрасно. Взгляд мальчика был безмятежен, словно летнее небо.

– Дети и вправду всем нравятся, – начала Лукреция с наигранным воодушевлением. – В этом нет ничего удивительного. Они хорошенькие, невинные, беззащитные.

Под ясным, спокойным взглядом мальчика она чувствовала себя разбитой и беспомощной.

– Эгон Шиле обожал детей, – кивнул Фончито. – В начале века на улицах Вены было много бездомных малюток. Они просили милостыню на церковных ступенях и на порогах кафе.

– Совсем как у нас в Лиме, – машинально отозвалась донья Лукреция. Она чувствовала себя мухой, которая пытается выбраться из паучьих сетей, все сильнее запутываясь с каждым рывком.

– Эгон Шиле часто встречал беспризорников в парке Шенбрунн. Он приводил их в свою мастерскую. Кормил и давал денег, – неумолимо продолжал Фончито. – Парис фон Гютерлаш, друг Шиле, которого он тоже написал, вспоминал, что в его мастерской всегда сидела пара-тройка уличных детишек. Эгон их не прогонял. Пока он работал, они играли или спали. По-твоему, в этом было что-то плохое?

– Что же плохого, если он помогал им и подкармливал.

– Но ведь он заставлял их раздеваться и позировать, – объяснил мальчик. Донья Лукреция подумала: «Все, пути назад нет». – Эгон Шиле плохо поступал?

– Что ж, я бы так не сказала. – Донья Лукреция сглотнула слюну. – Художнику нужны модели. Зачем сразу подозревать самое дурное? Дега писал «мышек», юных балерин из Парижской оперы. А Эгона Шиле вдохновляли девочки.

А как быть с тем, что он угодил в тюрьму по обвинению в растлении малолетней? Отчего, скажите на милость, его живопись признали безнравственной? Не его ли заставили сжечь непристойные рисунки, чтобы их не смогли увидеть дети?