Тетради дона Ригоберто

Донья Лукреция утратила дар речи. Неужели она и вправду рассказывала ребенку о таких вещах? Она, как ни старалась, не могла припомнить ничего подобного. Донья Лукреция определенно не заводила с Фончито такого разговора, не упоминала картины ни прямо, ни косвенно. Никогда, ни разу, ни под каким видом. И что же? Выходит, Ригоберто поделился с сыном? Нет, он ни с кем не обсуждает свои фантазии. Только с ней и только ночью. Этому правилу они неукоснительно следовали все десять лет брака; ни в шутку, ни всерьез не говорить при свете дня о том, что происходит в супружеской спальне. Чтобы не превращать любовь в обыденность, чтобы сохранить ее сакральную, магическую ауру, как говорил Ригоберто. В самом начале супружеской жизни, когда донья Лукреция только начинала постигать тайный мир своего мужа, он попросил ее прочесть книгу «Homo Ludens» Йохана Хейзинги,[81] который полагал, что залогом счастья влюбленных могут стать игры и священное для обоих пространство. «Нашим сакральным пространством была постель», — подумала женщина. Они с Ригоберто были счастливы, играя в свои ночные игры, которые поначалу слегка обескураживали ее, а потом захватили, заполнили ее жизнь — ее ночную жизнь — и всякий раз дарили что-то новое. Так продолжалось бы и по сию пору, если бы не безумная история с мальчишкой.

— Кто без причины смеется — в своих грехах признается, — раздался звонкий голосок Хустинианы, которая, по обыкновению, принесла чай и тосты. — Привет, Фончито!

— Папа написал мамочке письмо, и скоро-скоро они помирятся. Все как я говорил, Хустита. Ты приготовила мне тосты?

— Сегодня с маслом и клубничным мармеладом. — Хустиниана уставилась на донью Лукрецию. — Вы собираетесь помириться с сеньором? Значит, мы снова переедем в Барранко?

— Чушь, — отмахнулась сеньора Лукреция. — Ты что, его не знаешь?

— А вот посмотрим, — заявил Фончито, налетая на тосты, пока донья Лукреция разливала чай. — Хочешь пари? На что спорим, что вы помиритесь?

— Идет, — сдалась донья Лукреция. — А что я получу, если ты проиграешь?

— Поцелуй, — усмехнулся мальчик и подмигнул мачехе.

Хустиниана расхохоталась:

— Ну вот что, голубки: я, пожалуй, пойду и оставлю вас наедине.

— Помолчи, дурочка, — прошипела донья Лукреция, но девушка уже скрылась за дверью.

Чай они допивали в полном молчании. Донья Лукреция размышляла, какой будет их жизнь с Ригоберто после всего, что произошло. Нет, такую глубокую трещину не заделать. Приключилось нечто ужасное, и ничего уже нельзя исправить. Разве возможно, чтобы они, все трое, вновь поселились под одной крышей? Женщина ни с того ни с сего вспомнила, как двенадцатилетний Иисус вступил в храме в спор со старцами и посрамил их. Но Фончито вовсе не был божественным отроком, вроде Иисуса. Скорее уж Люцифером, юным князем тьмы. Это невинное дитя одно повинно в случившемся.

— Знаешь, чем еще я похож на Эгона Шиле? — Голос Фончито вывел донью Лукрецию из задумчивости. — Мы оба шизофреники.

Как ни старалась донья Лукреция, сдержать смех ей не удалось. Впрочем, она тут же замолчала, уловив за беспечностью пасынка нечто зловещее.

— Ты хоть знаешь, что такое шизофрения?

— Это когда кто-нибудь думает, что он не один, а их двое или больше, — старательно выговорил Фончито. — Мне папа вчера объяснил.

— Тогда ты вполне можешь им быть, — вкрадчиво проговорила донья Лукреция. — В тебе прекрасно уживаются ребенок и старик. Ангел и демон. Но при чем тут Эгон Шиле?

Мордочка Фончито снова расплылась в довольной улыбке. Пробормотав: «Минуточку», он выудил из портфеля увесистый альбом с репродукциями. Донья Лукреция была готова поклясться, что в портфеле помещались еще по крайней мере два таких фолианта. Он что, повсюду таскает их за собой? Маниакальная страсть мальчишки ко всему, что связано с давно умершим художником, начинала утомлять донью Лукрецию. Если ей еще когда-нибудь доведется поговорить с Ригоберто, она первым делом попросит его отвести сына к психологу. Женщина усмехнулась. Что за нелепая идея: давать бывшему мужу советы по поводу воспитания ребенка, из-за которого рухнула их семья. Еще немного, и она сама окончательно спятит.

— Взгляни, мама. Ну, как тебе?

Она взяла из рук мальчика книгу и принялась вглядываться в репродукции, стараясь сосредочиться на кричащих, контрастных образах: повсюду были изображены мужчины, по одному, по двое или по трое; одетые, завернутые в тоги, голые, они со всех сторон наступали на донью Лукрецию, смотрели ей прямо в глаза, бесстыдно демонстрировали гигантские члены.

— Шиле после Рембрандта написал больше всех автопортретов.

— Это не значит, что он шизофреник. Скорее уж нарциссист. Как тебе кажется, Фончито?