Тезей (другой вариант перевода)

За ширмой затрещал огонь, запахло горящими листьями и смолой; от едкого дыма першило в горле и в носу… Мой страх прошел, мне стало просто скучно. Девушка ушла за занавес, и я ждал ее возвращения, думая о ее нежной груди и молодых соблазнительных бедрах… Вот она вышла… И глаза наши встретились. Случайно – или она не могла удержаться?

Мать не смотрела; я улыбнулся и сложил губы, как в поцелуе… Она смущенно опустила глаза – и зацепила плечом занавес; он качнулся и упал.

На арене и в битвах – в последние годы вся моя жизнь зависела от быстроты; и теперь я успел увидеть, не успев подумать.

Богиня сидела на алтаре на маленьком троне из крашеного дерева. Но сама она была каменная. Она была круглая и шершавая – и женщина, и в то же время камень… Ее можно было бы взять в ладони, такая она была маленькая. Талии у нее не было, – она была беременна, – маленькие ручки сложены на большом животе под тяжелыми грудями, а громадные бедра сужались к крошечным ступням. Лица не было видно, – оно было наклонено к груди, – виднелись только грубо высеченные локоны… На ней не было ни красок, ни одежд, ни драгоценностей просто серый камень, вот и всё. Однако я задрожал и покрылся потом: она была такая старая, такая древняя! – дубрава Зевса казалась весенней травкой рядом с ней; быть может, Земля сама сформовала ее, прежде чем руки людей научились ваять?..

Мать и старуха кинулись к занавесу и водрузили его на место; старуха делала знаки против зла… А девушка прижалась к дальней стене пещеры, с остановившимся диким взглядом, прикусив пальцы и не замечая что стоит в ручье; красный ил с его дна обволок ее ноги, как кровь… Я не решался заговорить в священном месте и извинился взглядом, но она меня уже не замечала.

Наконец мать вышла из-за шторы, бледная, с пятнами золы на лбу… Поманила меня и пошла по ступеням вниз, я молча следовал за ней… Оглянувшись, увидел, что женщины больше не вместе: старуха шла возле нас, а девушка осталась одна, далеко позади.

Мы прошли скалу с глазом и вышли на несвященную землю. Мать села на камень, уронила лицо в ладони… Я подумал, она плачет; но она сказала: "Ничего, сейчас пройдет", – и я понял, что это приступ слабости. Вскоре она выпрямилась. Пока я ждал, я старался увидеть девушку. Спросил:

– Где она, мама? Что с ней будет?

Мать еще не пришла в себя и ответила рассеянно:

– Ничего… Она умрет…

– Она слишком молода, – говорю, – чтоб наложить на себя руки.

Мать сжала руками голову, как при страшной боли.

– Она умрет, вот и всё. Она из берегового народа; когда они видят свою смерть – они умирают. Такова ее судьба.

Я взял ее за руку. Рука стала теплее, и лицо слегка порозовело, потому я не побоялся спросить:

– А моя?

Она сдвинула брови и прикрыла ладонями закрытые глаза, потом опустила руки на колени, но сидела прямо и неподвижно. Дыхание ее стало глубоким и тяжелым, а закрытые глаза казались мертвыми, как мрамор… Я ждал.

Наконец она тяжело вздохнула – так больные вздыхают иногда или раненые, истекающие кровью… Глаза ее открылись и узнали меня, но она покачала головой, как будто не могла удержать ее веса, и сказала только:

– Оставь меня и иди домой. Мне надо поспать.

Я не знал, приходило ли к ней Видение и запомнила ли она его. Она легла – тут же где сидела, на сухие листья, как воин после долгого трудного боя или измученный раб… Я задержался возле нее, – мне не хотелось оставлять ее одну в чаще, – но старуха подошла, укрыла ее плащом, потом повернулась и молча уставилась на меня. Я ушел.

По дороге назад, через лес, я все оглядывался по сторонам: надеялся увидеть ту девушку. Но больше я ее не видел. Никогда.

5

Минуло пять лет…

Всё это время я работал, чтобы сплотить Аттику общим законом. Никогда прежде мне не было так трудно: на войне тебе помогает ярость битвы и надежда на славу; на арене – надежды и клики зрителей и жизнь команды… А эту работу надо было делать одному, медленно и кропотливо. Так вытесывают статую из глыбы мрамора с изъяном: изворачивайся как хочешь, но бог должен выйти богом!..

Я приходил к ним в племена и кланы – ел с их вождями, охотился с их знатью, сидел на собраниях… Иногда, чтобы услышать голос простого люда, я шел один – как заблудившийся путник – и просил крова в хижине рыбака или на бедном хуторе в горах… Делил с ними козий сыр и черствый хлеб, и молол пустую мякину их мелочных каждодневных забот – будь то скряга-хозяин или заболевшая корова… Всегда – пока не стал знаменит и не сотворил свое маленькое чудо – я интересовался алтарем их родового бога или богини и приносил жертвы; это трогало моих хозяев и шло на пользу моему делу.

Эти бедняги, запертые горами и соседями в своих долинах, не знали даже имени богов, не знали, что их чтут повсюду, – не только у них, – называли их разными чужеземными именами, принесенными с древней родины предков… Часто оказывалось даже, что они считают своего Зевса – только своим; причем Зевс соседней долины был его врагом.