Тезей (другой вариант перевода)

Она пошевелилась на носилках, потрогала горло… Потом заговорила, хрипло, но достаточно громко чтоб ее слышали. Она ж была элевсинка!..

– Мое проклятие не сбылось. Ты пришел с предзнаменованием… Но я хранительница Таинства – что мне было делать?

– Перед тобой был трудный выбор, – сказал я.

– Я выбрала неверно. Она отвернула лицо свое.

– Конечно, – говорю, – пути богов неисповедимы. Но не надо было прилагать руку отца моего к моей смерти.

Она приподнялась на локте и закричала:

– Отец – это ничто! Мужчина – ничто!.. Это было, чтоб наказать вас за гордыню!..

Она снова упала на носилки, одна из женщин поднесла ей ко рту вино. Выпила, закрыла глаза… Отдыхала. Я взял ее руку – рука была холодная и влажная. Она заговорила снова:

– Я чувствовала, что это подступает. Керкион перед тобой позволял себе слишком много. Даже мой брат… А потом пришел эллин!.. Из рощи миртовой придет птенец кукушки… Тебе на самом деле девятнадцать, как ты говорил?

– Нет. Но я вырос в доме царей.

– Я противилась воле Ее, и Она втоптала меня в прах.

– Время несет перемены, – говорю. – Одни лишь счастливые боги избавлены от этого.

Она резко дернулась – из-за яда не могла лежать спокойно… Старшая ее дочь, смуглая девочка лет восьми-девяти, проскользнула меж стражников, с плачем бросилась к носилкам, ухватилась за нее: "Мамочка, ты правда умираешь?!.." Она сдержала судороги, погладила девочку по голове, сказала что скоро поправится, и приказала женщинам увести ее. Потом сказала:

– Отнесите меня на быстрый корабль, отведите туда детей – дайте мне уехать в Коринф. Там моя родня позаботится о них. А я хочу умереть на священной горе, если только успею туда добраться.

Я отпустил ее, а на прощание сказал:

– Хоть жертвоприношение Матери я изменю, но никогда не стану искоренять культ ее. Все мы ее дети.

Она открыла глаза.

– Дети!.. О, мужчины как дети!.. Хотят всего за ничто!.. Жизнь будет умирать, всегда, и этого тебе не изменить…

Носилки подняли и понесли, но я вытянул руку – остановил. Наклонился к ней и спросил:

– Скажи, пока не ушла, ты носила моего ребенка?

Она отвернулась.

– Я приняла зелье, – говорит. – Он был с пальчик всего, но уже было видно, что это мужчина… Значит, я правильно сделала. На сыне твоем проклятие.

Я махнул носильщикам, и они пошли к кораблям. Женщины шли за ней. Я окликнул их: "Возьмите ей ее драгоценности и всё, что она сочтет нужным!" Они засуетились, забегали, позабыв свою торжественную скорбь, взад-вперед замелькали их черные ризы, будто в разворошенном муравейнике… А по склонам вокруг, словно сороки, стрекотали горожанки. У берегового народа все женщины и девушки всегда любят царя – понятная традиция: ведь царь всегда молод и красив… И меня они все любили, и теперь не знали как им быть.

Я стоял всё там же и глядел вслед носилкам. И тут подходит ко мне огромная седая баба с увесистым золотым ожерельем на шее… Подходит свободно, как все минойки подходят к мужчинам, и говорит:

– Она тебя надула, малыш, она не умрет. Если тебе нужна ее смерть задержи ее.

Я не стал спрашивать, за что она так ненавидит царицу.

– На лице ее смерть, – говорю. – Я видел такое не раз…

– О, конечно, ей плохо сейчас, – говорит. – Но в молодости она ела похлебку из змеиных голов и давала себя кусать молодым змеям, чтобы привыкнуть к яду. Таков закон святилища. Она помучается еще несколько часов, а потом сядет и будет смеяться над тобой.

Я покачал головой.

– Оставим это богине. Не дело встревать меж госпожой и служанкой.

Она пожала плечами:

– Как хочешь… Но тебе нужна новая жрица. Моя дочь из царского рода и украсит любого мужчину. Смотри – вот она.

Я вытаращил глаза. Едва не рассмеялся вслух, глядя на бледную послушную девочку и на ее решительную мамашу, уже готовую править Элевсином. Отвернулся… По лестнице еще метались вверх и вниз женщины из свиты царицы. Лишь одна из них стояла у той расщелины, глядя в нее на прощание. Это была она – та, что лежала там в свадебную ночь, оплакивая Керкиона.

Я поднялся к ней, взял ее за руку, повел на открытое место. Она конечно помнила, как давала мне заметить ее ненависть, – и теперь пыталась вырваться, боялась. Я обратился к народу:

– Эта женщина – одна из всех вас! – не радовалась крови убитых людей. Вот ваша жрица! Я не стану лежать с ней, – лишь божье семя оплодотворяет урожай, – но она станет приносить жертвы, и читать знамения, и будет ближе всех к Богине. – И спрашиваю ее: – Ты согласна?

Она долго с изумлением смотрела на меня, потом сказала, просто, как ребенок:

– Да. Только я никогда никого не стану проклинать. Даже тебя.

Так это у нее получилось – я улыбнулся. Однако с тех пор это вошло в обычай: никогда никого не проклинать.