Тезей

— Подруга, — заволновалась Герофила, — хорошо, когда у тебя Поликарп — умница. Ищет истину, и вы вдвоем, как свободные птицы. Но в других случаях затворять себя в четырех стенах для чего? Хозяйка в доме — вот и все женское царство…С другой стороны, кому служить, кому помочь? Существу, которое и в мирное время готово бороться с другими за лишний кусок, уповая на силу, будь то богатство, знатность и даже ум. А если — неудачник или обездоленный, вынужденный признавать силу другого и гнуться под ее напором?… А под небом войны, под небом многослезного Ареса, когда сила откровенно оскаливается, когда могучий убивает слабого, обольщается так или иначе могуществом силы, да и сам погибает… И победитель, и побежденный. Сила ведь — это цепь, на которой мы все сидим. Но души, отлетая от тела, одинаково смиряются, принимают равную честь. Может быть, тогда-то человек и становится самим собой… Тот, кто про это создаст песню, будет гением, подобно богам.

— В твоем неприятии силы больше гордости, чем у всех воинов, вместе взятых, — почти восхитилась Лаодика. — Однако я — женщина, и для меня с Поликарпом и четыре стены — весь мир.

— Я тебя понимаю, — вздохнула Герофила. — Любить — это наш долг. И я бы, может, хотела забыть себя для любви.

— Но при этом не хочешь оставаться только женщиной, — проницательно заметила Лаодика.

— В этот момент я хочу забыть, что я женщина, — призналась Герофила.

— Я об этом никогда не забываю, — сказала Лаодика.

— И опять я понимаю тебя, — согласилась Герофила. — Мы принимаем правила их игры… А вообще, мужчины, — обратилась она сразу ко всем троим молодым людям, безмолвно слушавшим напряженный женский разговор, — не кажется ли вам, что человек не знает еще своего призвания или забыл о нем… Может быть, в золотом веке Сатурна люди про себя больше понимали. Не зря ведь назывался век золотым… Ты, Тезей, немного ведь встречался с космофеями, когда был у великого кентавра. Может быть, они все еще пребывают в младенчестве, потому и чище, и лучше нас, и счастливее.

— Они знают, что такое оружие, Герофила, — подумав, сказал Тезей.

— Что ж, дети тоже дерутся иногда, — рассудила пророчица.

— Кто же, по-твоему, мы? — спросил Тезей.

— Кто бы ни были, но и до зрелости нам далеко, — ответил за Герофилу Поликарп.

— И до юности тоже, — заметила Герофила. — Подростки, пожалуй.

— И уже испорчены, — добавил Мусей.

— Какими же люди дальше-то будут? — вслух подумала пророчица. — О боги, что их ждет, несчастных!

— Если внять твоим словам, Герофила, — мягко произнес Поликарп, — так и будут опираться на силу, как на трость.

— Вот именно, — обрадовалась Герофила сравнению. — …Тебе бы тоже песни сочинять, Поликарп.

— Спой нам какую-нибудь твою песню, — поощрила пророчицу Лаодика, которой нравилось, когда Поликарпа хвалили.

— Для тебя с удовольствием, — согласилась та.

Тезей хотел было снять со стены кифару, но Герофила остановила его:

— Не надо, я и без кифары сумею.

Она встала, отошла несколько в сторону от присутствующих, помолчала, запрокинула голову:

Ио пэан! Воспою я опять Аполлона.
Тот его слышит, кому не чужда моя песня.
Избранность это иль просто судьба, отвечайте?
О, небеса, на земле не нашла я ответа.
Двое влюбленных лишь станут единым порывом, —
С этою жизнью в единстве никак не сплетутся.
Все рассудили, и только любовь вне закона.
Будто ничья: никому и ни в чем не послушна.
Светоч зажжется, и тут же — от тьмы отделился.
Станешь любовью и сразу же что-то разрушишь.
Может быть, избранность только богам и доступна.
Бог песнопений, зачем ты гонимым лишь внятен.
Знаем ли то, что зовем безоглядно любовью?
И отчего не чужда она только молитве?

— Замечательно! — восхитился Мусей.

— Но можно ли так жить? — вздохнул Поликарпик.

— Тебе это, пожалуй, доступно, — сказал Тезей брату.

Лаодика промолчала, с интересом глядя на Герофилу, потом — благодарно на Тезея.

— Я это как-то не так слышал, — встрепенулся вдруг Мусей.

— Разве я могу отвечать за то, как мое исполняют? — рассудила Герофила.

— Надо записывать тексты, — огорчился Мусей.

— В храмах есть чудаки, которые записывают, — заметила пророчица. — И все-таки я предпочитаю, чтобы мои песни запоминали. То, что по-настоящему сделано, люди запомнят… Представьте, — рассмеялась она, — что всякий кто сочиняет, начнет записывать свои словеса. Сколько же людям придется читать всякой чепухи.

И все дружно рассмеялись вместе с нею, представив, что из этого получилось бы.