The Irony Tower. Советские художники во времена гласности

В наши дни не модно говорить о национальном характере: такие речи слишком тесно и слишком долго ассоциировались с расизмом и шовинизмом. Но было бы глупо предполагать, что экономический интернационализм, объединяющий Европу, и широкая система распределения, доставляющая одинаковые потребительские товары в Токио, Найроби и Нью-Йорк, сумели уничтожить национальный характер. Было бы грустно и страшно, если бы так случилось: самоочевидно, что все люди созданы равными, но столь же очевидно и то, что они не созданы одинаковыми. Одна из самых обсуждаемых сейчас в Советском Союзе тем – это являются ли люди, живущие в СССР, советскими по характеру, потому что они жили при советской системе, или они создали советскую систему, потому что нечто советское было заложено у них в характере. Ответ находится где-то посередине, поэтому важно давать себе отчет в том, что относительная демократия, наступившая с приходом Горбачева, воспринимается многими как нечто, противоречащее сути народа. «В принципе, мы хотим демократии, – сказал мне один из художников-авангардистов, героев этой книги, – нос ней мы себя чувствуем очень неуютно». Это чувство дискомфорта происходит в первую очередь от непривычности новой системы, но также от ее глубинной чуждости, от ощущения того, что она навсегда, по определению, останется инородной. Перестройка – это часть старой традиции оглядываться на Запад, которая на деле принесла немного перемен. В шестнадцатом веке Иван Грозный попытался превратить Россию в западную державу, Петр Великий сделал такую же попытку на рубеже семнадцатого-восемнадцатого веков, за ним последовала уже в конце восемнадцатого века Екатерина Великая. Ленин в 1917 году задался целью превратить Россию в модель для Запада. Так что Горбачев занял место в этом ряду выдающихся государственных деятелей.

В глазах многих русских демократия подталкивает к заботе о собственных удобствах и интересах, без оглядки на то, чем, по их мнению, должно заниматься государство: обеспечением всеобщего блага и обнаружением истины. Свобода и преуспеяние (жизнь, свобода, стремление к счастью) воспринимаются как вторичные права, а не как первичные цели, коммунизм нужно перевести на другие рельсы, потому что обеспечить всеобщее благо он не смог, а вовсе не для того, чтобы жить, как в Америке. К тому же жить, как в Америке, – это слишком отдаленная перспектива. Исходя из собственного опыта, могу сказать, что оборотной стороной советского идеализма зачастую является лень. Повседневная жизнь постоянно доказывает, что честолюбие и целеустремленность не являются серьезной мотивацией для советских людей. Много раз в Москве, стоя под дождем, я пытался поймать такси. В СССР нет закона, который обязывал бы таксистов везти вас туда, куда вам надо. Останавливать такси одно за другим, называть нужное вам место, а в ответ получать взгляд, полный насмешки и пренебрежения, – удовольствие ниже среднего. Нередко за пятнадцатиминутную поездку я предлагал валюту – столько, сколько по курсу черного рынка водитель заработал бы за два месяца. Жадно хватали деньги немногие, большая часть лишь пожимала плечами – не из гордости, а из-за отсутствия интереса. Если водителю не хотелось ехать на Автозаводскую, он и не думал двигаться с места и не видел никакого смысла в дальнейшем обсуждении. Какое отношение все это имеет к деньгам?

Есть свои причины, почему коммунизм – как экономическая и политическая реальность – случился в России, а не во Франции, или Англии, или Соединенных Штатах. Есть вещи, которых французы, англичане или американцы просто никогда бы не поддержали, а русские воспринимают их с невозмутимым спокойствием. Для русских важна эмоциональная и нравственная риторика, но на Западе она кажется наивной и, следовательно, политически неуместной. Жизнь в коммунистической стране мрачна и до ужаса беспощадна. И все-таки долгие годы перед лицом этого ужаса, этой нищеты и бедствий советские люди продолжали верить в коммунизм. Если бы они не верили в идею осуществимого равенства всех людей, на которой основан коммунизм, эта система никогда бы не возникла, именно этой верой держался коммунизм. Русская интеллигенция верит в правду, в важность ее обнаружения и распространения. Когда-то, много лет назад, она была убеждена в том, что правда в коммунизме, потом поняла, что ошибалась. Но померкла ее вера в коммунизм, а не вера в саму правду, отвлеченную и одновременно осязаемую, как кухонный стол, если только суметь ее найти. Судьба русской советской интеллигенции была гораздо горше судьбы кого бы то ни было на Западе, но, несмотря на вечное недовольство, ее взгляд на мир поражает бодростью и оптимизмом, способностью всерьез относиться к разным утопическим идеям. Этот оптимизм является наиболее привлекательной ее чертой, источником вдохновения.