The Irony Tower. Советские художники во времена гласности

Именно в этом году вышла в Америке книга, написанная про нас. Она имела большой успех, а наша дружба с ее автором продолжилась. В августе того же года Эндрю со своим папой и братом приехал в Москву. Путешествием на родину предков (его бабушка была из России, кажется, как обычно, одесситкой) он хотел отвлечь отца от трагедии, произошедшей с мамой.

И тут грянул путч. Папа был в панике. Положение даже не спасала свинина в брусничном соусе, которую готовила Лариса и которую Эндрю в знак восхищения назвал «pork Larissa».

Я заметил, что большинство иностранцев отличаются трусливой осторожностью, иногда это носит иррациональный характер, но почему-то вызывает у меня к ним теплые чувства.

Молодой же Соломон был не таков: оставив отца в гостинице, он с головой окунулся в революционные события.

Пару дней мы с ним героически тусили вокруг здания Верховного Совета, отчего получали вместе со всеми удовольствие и адреналин.

Больше всего мне запомнилась финальная сцена, когда мы восторженно бежим с Эндрю за революционным танком и что-то орем. На танке восседает худенький лейтенант в бронежилете, надетом на голый торс, и тоже что-то орет. Вдруг перед нами вырастает грузовик, с которого нам сообщают, что революции нужны деньги. Эндрю не задумываясь вынимает толстенную пачку денег и отдает в руки представителей восставшего народа.

В тот же момент толстая тетка шлет ему воздушный поцелуй, а потом обхватывает его и влепляет смачную безэшку.

Это был последний день русской революции.

На следующее утро я уехал в Израиль.

Уже после, пережив все пертурбации «лихих девяностых», я стал задумываться. В мою душу закрались сомнения, были ли эти люди с грузовика представителями прогрессивной общественности или мы столкнулись с обыкновенными жуликами, занимавшимися рыбной ловлей в мутной воде народных волнений.

Впрочем, этот эпизод характерен для распространенного типажа англосаксонской экспансионистской культуры, каковую представляет Эндрю Соломон. История знает немало примеров подобных героев и искателей приключений. Можно вспомнить Индиану Джонса, Лоуренса Аравийского, капитана Кука, Робинзона Крузо, известных у нас Джона и Дина Ридов, Айседору Дункан, а также ребят из «кембриджской пятерки».

Симптоматично, что после России он летал в Руанду, где был замечен среди женщин народа тутси, бывал на Бали, где общался с жителями «деревни глухих», изъездил всю Америку, беседуя с родителями даунов и детьми преступников.

Он написал еще несколько книг, в которых «милость к падшим призывал» и в которых его личные проблемы (мне кажется, он, как и я, находится в мысленном диалоге со своей покойной мамой) удивительным образом совпадают с наиболее обсуждаемыми темами среди образованной американской публики.

Лично для меня в его экзотических путешествиях есть оттенок киплинговского «бремени белого человека», некоторой миссионерской снисходительности. Это выражается в той бесцеремонности, с которой в своей книге он развешивает ярлыки «антисемита» и «агента КГБ» на наших соотечественников, и очень осторожно, обтекаемо, не называя имен, пишет о неприглядных чертах жителей своей Ойкумены.

Утешает тот факт, что все-таки его первая робинзонада произошла у нас в России, а мы были его первыми Пятницами. Очевидно, Эндрю сохранил к нам трогательные чувства и, наверное, поэтому специально приезжал в Москву в 1998 году на десятилетие нашего знакомства.

И как тут не вспомнить старика Воннегута: «Если вы обнаружили, что ваша жизнь переплелась с жизнью чужого человека, без особых на то причин, этот человек, скорее всего, член вашего карасса».

В свою очередь должен сказать, что Эндрю мне чрезвычайно симпатичен. Это обнадеживает.

Мы такие разные. Он – денди из состоятельной еврейской семьи, элгэбэтэшник, прогрессист и либерал. Я – люмпен, неряха, шовинист, традиционалист, фундаменталист и мракобес. Тем не менее между нами свет и теплота. Значит, человечество существует.

Константин Звездочетов,

август 2013