The Irony Tower. Советские художники во времена гласности

В свою очередь, Запад для нас был подобием того света, места, откуда не возвращаются, раем и адом одновременно. Соответственно, пришельцы оттуда были и ангелами, и бесами.

И еще, у нашего сообщества была иллюзия, что именно там находится основное обиталище наших «братьев по разуму», что именно там земля обетованная людей, выражаясь по-воннегутовски, нашего карасса. Людей, неосознанно объединенных для какой-то неведомой миссии, возможно, просто для одинакового «хождения перед Богом», без своей на то воли и ведома.

Так, например, Свен Гундлах в своем письме Эндрю писал: «Я считаю, что современная цивилизация породила феномен, который можно описать как метанациональность, некую диаспору, принадлежность к которой определяется не национальностью, а взглядами, языком и поведением в культуре. Именно поэтому мы считаем тебя скорее своим родственником, чем другом».

Лично я увидел нашего героя первый раз на пикнике КЛАВА («Клуба авангардистов») в Бухте Радости. Он сидел в лодке с Витей Мизиано и Жорой Литичевским. Все трое очень важничали. На Жорке была дурацкая белая папаха, которая меня очень раздражала. Жорик явно выпендривался. Я же был на водном велосипеде и пытался взять их на абордаж. Они смотрели на меня как на идиота.

Эндрю нам глянулся сразу. Он был похож не то на Гурвинека, не то на конферансье из «Необыкновенного концерта» в молодости. Кроме того, он обладал понятным нам чувством юмора и доброжелательным любопытством. В нем было еще что-то от другого американского кукольного персонажа 1920-1930-х годов, имени которого я не помню.

За крайнюю гладкость кожи на лице все первое время звали его «фарфоровый мальчик». Это подвигло нас с Сережей Ануфриевым записать диалог «Фарфор-Стекло», который мы хотели разместить в журнале «Декоративное искусство». Суть диалога была в том, что кожа советского человека и человека западного различались, как эти два материала. Фарфор – блестящий и непрозрачный – соответствовал Западу, а стекло – Востоку.

Фарфоровый сосуд непроницаем. Он может быть ярко расписан, но мы не знаем, пустой он или там что-то есть. В стеклянном же, даже если он ничем не наполнен, видна противоположная стенка, что из-за преломления света создает дополнительное впечатление, будоражит воображение, порождает игру для глаз.

Так, выходцы из Западной Европы или Северной Америки обладают прекрасной, ухоженной кожей, преисполнены всяческого политеса и внешнего лоска, но мы часто не можем понять, добры ли они, умны или просто интересны.

Наши же люди, с кожей неопределенного цвета, сквозь которую видны вены, желваки и всевозможные пупыри, отличаются импульсивным поведением и сомнительным видом. Однако это выдает их своеобразие и харизму.

Бред, конечно, но тогда нам наши рассуждения казались очень остроумными и глубокомысленными. Жаль, что кассета с этим диалогом затерялась в океане моего домашнего мусора и пока нет никакой надежды ее отыскать.

В итоге же мы не нашли в другом мире себе подобных. Народ там оказался проще и одномерней, чем нам представлялось. Так в молодости, не зная языка, мы подозревали в текстах «Битлз» глубокий смысл. На деле тексты оказались банальными и плоскими.

По большому счету их общество мало отличается от советского. Та же рутинная иерархия с устоявшимися догмами. При этом в нем, в отличие от СССР, отсутствует какая-либо альтернативная культурная жизнь. Вернее, она была когда-то в 1960-х, но с тех пор она гармонично встроилась в общую конструкцию и существует только как коммерческий проект.

Для наиболее чувствительных из нас это было большим разочарованием.

Это разочарование, например, сказалось на наших отношениях с немецкими ребятами из «Бомба колори». Несмотря на всю их прелесть и контрфилистерскую риторику, их жизненным принципом было: «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным».

Прошло совсем немного времени, и эта нехитрая житейская мудрость стала основой и нашей жизни. Наши занятия перестали быть исполнением миссии, поприщем, образом жизни, а превратились в обычную профессию.

Для многих моих товарищей, принадлежащих к нашему поколению, эта «смена вех» стала если не трагедией, как полагает Свен Гундлах, то, по крайней мере, привнесла существенный дискомфорт и чувство горечи в их жизнь. Мы называли это «синдромом Гадюки» или «комплексом Гарибальди», то есть состоянием революционеров первой волны, оказавшихся на обочине победившей революции.

Кое для кого это закончилось творческим суицидом. Осознав бессмысленность дальнейшего пребывания на художественной сцене, они просто тихо сошли с нее. Как ни верти, но мы оказались очень советскими. Исчез Союз – исчез и наш контекст. Поэтому 1991 год можно считать тем Рубиконом, за которым началась другая история, которая писалась уже другими.