The Irony Tower. Советские художники во времена гласности

Их никогда не увидеть вновь. С ними не может быть никаких контактов. Можно было лишь надеяться, что они действительно окажутся в лучшем мире и обретут там счастье. С уменьшением числа художников разные кружки как-то сблизились, частично из солидарности, частично потому, что осознали некую общность интересов. В 1977 году родился «Семинар». Центральными фигурами там были Илья Кабаков, Эрик Булатов, Иван Чуйков, Андрей Монастырский, Никита Алексеев, Лев Рубинштейн, Дмитрий Пригов, поэт Всеволод Некрасов (близкий друг Булатова), критик Борис Гройс и фотограф-концептуалист Франциско Инфанте (он был приблизительно одного возраста с Кабаковым, и у них с Львом Нусбергом до того была своя крошечная группа). Хотя каждый отдельный участник «Семинара» мог по каким-либо причинам отсутствовать на той или иной встрече, в целом состав участников был достаточно жестко определен. «Семинар» собирался дважды в месяц, при этом время и место проведения следующего заседания (как правило, это была чья-нибудь кухня) определялись в конце предыдущего. Обычно заседание открывалось чтением, лекцией, показом альбома, или рисунков, или слайдов, предложением обсудить некую философскую концепцию или устным докладом о какой-либо недавно прочитанной или переведенной книге, во второй части происходило обсуждение. На таких встречах художники-авангардисты разрабатывали способы противостояния советскому образу жизни, именно в их ходе многие смогли выработать тот язык, который потом они неизменно использовали в своей работе. «Семинар» навсегда изменил их жизнь, он помогал им стать собой, он определил то, что некоторые художники, ныне живущие в Москве, называют «официальной структурой и иерархией неофициального движения». Возможно, самым важным в «Семинаре» было то, что с его помощью художники старшего поколения осуществляли мифологизацию своей деятельности и своей роли в искусстве.

Таков был художественный мир, когда появились «Мухоморы». Если самые значимые события 1970-х разворачивались вокруг Кабакова и Монастырского, то начало 1980-х – это «Мухоморы». Конечно, они были учениками Кабакова и Монастырского, и стало уже банальностью повторять, что «Мухоморов» «создал» Монастырский. Но в итоге они двинулись в совершенно ином направлении. Комар и Меламид не захотели жить в том замкнутом мире, который создали Кабаков и Булатов, они остались в стороне, «Мухоморы» же вошли в этот мир и взорвали его изнутри, они транслировали его тайны на всю страну, сообщили их всем людям, обычным советским людям. «Мы были молоды и поэтому очень брутальны, мы быстро стали андеграундом внутри андеграунда, анфан-терриблями среди анфан-терриблей», – объяснял Костя Звездочетов. «Мухоморы» ниспровергали все существующие механизмы ниспровержения. Если Кабаков и его последователи пытались сохранить правду и человечность, сберегая их внутри своего надежного круга, то «Мухоморы» были преисполнены решимости защищать правду, сообщив о ней во всеуслышание на весь мир.

«Мухоморов» было пять: Свен Гундлах, Костя Звездочетов, Сергей и Володя Мироненко и Алексей Каменский, который покинул группу в 1983 году, чтобы жить обыкновенной жизнью. Их интерес друг к другу и к искусству возник довольно рано. В России существует несколько снобистская традиция, восходящая еще к эпохе Петра Первого, в соответствии с которой русская аристократия говорила по-французски, поэтому люди, имеющие аристократическое происхождение (или претендующие на него), часто обучают своих детей именно этому языку. Свен Гундлах и братья Мироненко познакомились во французской спецшколе. К старшим классам они были такими школьными фиглярами, постоянно «устраивали какие-нибудь подростковые выходки, откалывали такие типичные ученические шуточки», – вспоминал Свен Гундлах.

Костя Звездочетов родился в семье двух актеров в сталинском лагере, куда родителей отправили за какие-то провинности перед советской властью, но родители вышли на свободу, когда Костя был еще маленьким, поэтому вырос он в Москве. Когда ему было четырнадцать, подруга матери взяла его с собой на выставку какого-то то ли абстракциониста, то ли неоэкспрессиониста, организованную на частной квартире в одном из отдаленных московских районов. Об этом художнике до того никто не слышал, и сейчас его имя забыто, но вскоре после этого Костя прочел мемуары Ильи Эренбурга, со всеми историческими анекдотами про Ленина, с воспоминаниями о Пикассо, Диего Ривере, Маяковском и Модильяни, и решил, что с миром можно говорить при помощи искусства.