The Story of Civilization 05

Началось все дружелюбно - с амнистии всем сторонникам свергнутого режима Медичи. С уважающей себя щедростью оно отменило все налоги, кроме десятипроцентного сбора с доходов от недвижимого имущества; купцы, доминировавшие в Совете, таким образом освободили торговлю от налогов и возложили все бремя на землевладельческую аристократию и бедняков, пользующихся землей. По настоянию Савонаролы правительство учредило monte di pietà, или государственную ссудную кассу, которая давала деньги в долг под пять-семь процентов и освобождала бедняков от зависимости от частных ростовщиков, которые взимали до тридцати процентов. Опять же по инициативе монаха Совет попытался реформировать нравы с помощью законов: он запретил скачки, грубые карнавальные песни, сквернословие и азартные игры; слуг поощряли доносить на хозяев, которые играли в азартные игры, а осужденных преступников наказывали пытками; богохульникам протыкали языки, а гомосексуалистов унижали безжалостными наказаниями. Чтобы помочь в проведении этих реформ, Савонарола организовал из мальчиков своей общины полицию нравов. Они обязались регулярно посещать церковь, избегать скачек, конкурсов, акробатических представлений, разгульных компаний, непристойной литературы, танцев и музыкальных школ, а также носить короткие волосы. Эти "группы надежды" бродили по улицам, собирая милостыню для церкви; они разгоняли компании, собравшиеся для азартных игр, и срывали с тел женщин то, что считали непристойной одеждой.

На какое-то время город принял эти реформы; многие женщины с энтузиазмом поддержали их, вели себя скромно, одевались просто и отложили свои украшения. Моральная революция преобразила ту Флоренцию, которая до этого была веселой Флоренцией Медичи. Люди пели на улицах гимны, а не вакхические песни. Церкви были переполнены, а милостыня раздавалась в невиданном количестве. Некоторые банкиры и купцы восстановили незаконно нажитое состояние.13 Савонарола призвал все население, богатых и бедных, отказаться от безделья и роскоши, усердно трудиться и подавать хороший пример своей жизнью. "Ваша реформа, - говорил он, - должна начинаться с вещей духа... Ваше мирское благо должно служить вашему моральному и религиозному благополучию, от которого оно зависит. И если вы слышали, что "государствами не управляют патеры", помните, что это правило тиранов... правило для угнетения, а не для освобождения города. Если вы хотите иметь хорошее правительство, вы должны вернуть его Богу".14 Он предлагал Флоренции думать о своем правительстве как о невидимом царе - Самом Христе; и при такой теократии он предсказывал Утопию: "О Флоренция! Тогда ты будешь богата духовными и мирскими благами; ты добьешься реформации Рима, Италии, всех стран; крылья твоего величия будут простираться над миром".15 И по правде, Флоренция еще редко была так счастлива. Это был светлый момент в суматошной истории добродетели.

Но человеческая природа осталась. Люди не добродетельны от природы, и социальный порядок держится неустойчиво в условиях открытого или тайного конфликта эго, семей, классов, рас и вероисповеданий. Влиятельный элемент флорентийского общества жаждал таверн, борделей и игорных залов как выхода инстинктам или источника наживы. Пацци, Нерли, Каппони, младшая ветвь Медичи и другие аристократы, которые добились отставки Пьеро, были в ярости от того, что власть перешла в руки монаха. Остатки партии Пьеро выжили и ждали шанса восстановить его и свое состояние. Францисканцы с религиозным рвением боролись с доминиканцем Савонаролой, а небольшая группа скептиков призывала наслать чуму на оба их дома. Эти разнообразные враги нового ордена сходились в том, что сатирически называли его сторонников плакальщиками (Piagnoni), ибо многие плакали на проповедях Савонаролы), кривляками (Collitorti), лицемерами (Stropiccioni), молитвенниками (Masticapaternostri), а сами получали эти титулы, называя своих противников, от ярости их враждебности, бешеными собаками (Arrabiati). В начале 1496 года аррабиати удалось избрать своего кандидата в гонфалоньеры, Филиппо Корбицци. Собрав в Палаццо Веккьо совет церковников, он вызвал к себе Савонаролу и обвинил его в политической деятельности, неподобающей монаху; несколько церковников, в том числе один из его собственного доминиканского ордена, присоединились к обвинению. Он ответил: "Ныне исполнились слова Господа: "Сыновья матери моей воюют против меня"... Заниматься делами мира сего... не является преступлением для монаха, если только он не участвует в них без какой-либо высшей цели и не стремится содействовать делу религии".16 Они потребовали от него сказать, вдохновлены ли его проповеди Богом, но он отказался отвечать. Он вернулся в свою келью еще более печальным человеком.