The ТЁЛКИ два года спустя, или Videoты

Потом был аэропорт Скипхол, улыбчивые и немногословные люди в смешных свитерах, связанных крупными косами, которые посадили меня в микроавтобус и увезли в загородный дом. Пару недель домашнего ареста, приезд отца, трехдневное чтение морали с непременным «ты меня подставил», «я с серьезными людьми поругался», «ты идиот, впрочем, я всегда это знал», «ты полагаешь, что мне, серьезному интеллигентному человеку с двумя высшими образованиями (откуда взялось второе, не представляю) доставляет эстетическое удовольствие находиться в запутанном дискурсе тяжелых рамсов с такими козлами, как (далее нецензурно)... Дада. „В запутанном дискурсе“. Именно так он и сказал. Но потом случилось долгожданное: „ты все-таки мой сын“ (опять нецензурно), „хотя все это и плоды воспитания твоей мамы“ (далее почти все сплошь нецензурно). В общем, из всего изложенного отцом я понял, что если и есть какой капитал, неподвластный инфляциям и обесцениванию, то это не бумаги компании „Шелл“ или „Роснефти“, это не связи с семьей Ротшильдов. Это статус сына моего отца. Короче, я был прощен условно-досрочно и оставлен в Голландии.

Потом было непростое втягивание в европейскую жизнь. Первые уроки голландского, первые шаги на кабельном канале Гааги, куда меня сосватали друзья отца, первая голландская девушка, первый легальный джойнт (не обязательно в этой последовательности). Да, чуваки, у меня был, как здесь говорят, настоящий социальный стресс. Общественная реабилитация, если хотите. Залечивание душевных шрамов и моральных язв. Было не просто тяжело, а гипертяжело. Еще бы! Кто сказал, что легко там, где слово «вырубить» относится только к лесозаготовкам? Самое сложное было привыкнуть к тому, что при виде полицейского траву не надо стремительно сбрасывать. Переучиваться было тяжело, но кто сказал, что я бездарен? I’m brilliant, baby... Мой отец всегда любил коньяк и понимал слово legalise только в отношении легализации выведенных за границу активов. Мне было проще. Главным моим активом был я сам.

И вот теперь – предложение вернуться. Вернуться, чтобы снова попасть в эту кашу? Вернуться, чтобы получить сомнительный шанс стать телезвездой? Вернуться, чтобы вспомнить определение палева? Вернуться туда... вернуться чтобы что?

Часы показывали без двадцати восемь. Было уже довольно светло, голуби давно затихли, зато проснулись чайки, которые носились теперь над крышами, оглашая окрестности истеричными визгами. Я приоткрыл дверь в спальню и бросил взгляд на разметавшиеся по подушке волосы цвета льна. Хелен еще крепко спала. Отчего-то нестерпимо захотелось кофе. Я оделся, стараясь не производить лишнего шума, сунул ноги в разношенные кеды, выкатил на лестничную клетку велосипед и тихонько прикрыл за собой дверь. Через пятнадцать минут я сидел в кафе на пляже Шевенингена и делал первый глоток из маленькой белой чашки с еле заметным сколом на ободке.

Небо над Гаагой был серое, в разводах грязных облаков. Волны цвета пепла хорошей сигары изображали бурный прилив. Я вдохнул солоноватый воздух и потянулся за первой сигаретой. Вроде бы ничего не изменилось. Меня все устраивало.

Здесь все было неплохо. А главное, спокойнее, чем там. Я привык к здешнему размеренному, даже монотонному укладу, к улыбчивым людям, качественным продуктам и шаговой доступности европейских столиц. Это чем-то напоминало любимый мною Питер, минус отвратительный климат, минус гопники с окраин, плюс... плюсом было практически все.

У меня была работа, которую я делал с удовольствием, ритм жизни, который не заставлял нестись сломя голову, заводить тысячу знакомств, производить впечатление и ежедневно добиваться чего-то там. У меня даже было несколько друзей, с которыми иногда можно было проводить уикенды. Все было спокойно и устроено. Главное – мне несказанно повезло с девушкой. Дело было не в красоте Хелен, не в ее стройных ногах, не в глазах цвета гаагского неба и не в волосах цвета льна. Хотя, чего кривляться, мне откровенно льстило, что моя девушка – эталонная северо-европейская красотка. Главным в ней было не наличие, а отсутствие.

Отсутствие этой чертовой духовности русской женщины. Хелен не стремилась быть матерью-другом-соратником-любовницей-женой, она не заполняла абсолютно все мое пространство, не дышала со мной «одним глотком воздуха». Она не отличалась всепрощением. И не хотела спасать. Вообще спасение – это жизненная миссия русской женщины. Кого спасать, неважно: любимую собаку или любимого человека. Я нахожу в этом некоторое лицемерие, если хотите. Спасающая русская женщина прикрывает этой жертвенностью свою тягу к сверхобладанию объектом. Тягу сделать кого-то своей полной собственностью. Попадая в такие объятия, ты, по сценарию, должен раз и навсегда превратиться в «ее собственный штат Айдахо» (хотя большинство моих русских девушек не были знакомы с творчеством Гаса Ван Сента, они отлично воплощали его идеи в жизнь). Хелен же стремилась просто быть с тобой.