Theatrum mundi. Подвижный лексикон

Олег Аронсон: Спасибо, Юля. Я начну с того, чем ты закончила, – с того, что революция зачастую используется как метафора. Так вот, я в своем выступлении хотел бы понять, где мы можем зафиксировать революцию не в качестве метафоры. Действительно, метафора революции используется часто, и самый характерный пример – это 1968-й, год студенческих волнений во Франции, Германии, США и многих других странах. Его называют годом революции. Но революция ли это? Да, люди вышли на площади, вышли студенты, кричали лозунги, выдвигали требования. Было даже что-то похожее на смену власти во Франции. Достаточно ли этого, чтобы признать эти и другие подобные волнения революцией? Единственное, с чем можно согласиться, так это то, что было большое зрелище, похожее на тот образ революции, который уже исторически сложился и в социальных науках, и в литературе, и в изобразительном искусстве. Тем не менее, для меня открытым остается вопрос, можем ли мы называть эти события 1968 года революцией. Или же это может быть частью более общего процесса, в который мы включены и в каком-то смысле обречены в каких-то событиях видеть (или желать видеть) именно революцию?

Кто-то опознает революцию с надеждой, а кто-то – со страхом. Кто-то ее ждет, а кто-то предупреждает о ее опасности. В нашем мире явно обозначились две тенденции. Одна называется «эволюционистской» и утверждает, что революции – это зло, то есть: они всегда приводят к жертвам (в худшем случае) или к нежелательным катаклизмам (в мягком варианте), что нужны какие-то процессы более человекомерные, по отношению к которым люди могут быть более социально адаптивными. Другая тенденция – признание неизбежности революционных механизмов трансформации в современном мире, со всем их возможным антигуманизмом, и неминуемостью кризисов.

Первый мой тезис будет звучать примерно так: не важно, какое событие мы считаем революцией, а какое – нет, в любом случае мы живем в эпоху, когда наше мышление структурировано революцией. И с этим, например, связано появление таких ценностей как «новизна» и «оригинальность». Как мы оцениваем художника или, например, ученого? Мы сразу задаемся вопросом: что нового он внес в свою область (не важно, в искусство или в науку)? Также можно спросить: как изменилось общество, или какова перемена власти в том или ином социальном, общественном устройстве? Если мы сталкиваемся с новым, то это уже эффект того, что мы мыслим через призму революции. И надо сказать, что это мышление в терминах революции совсем недавнее. Если мы берем, например, эпоху буржуазных революций в Голландии, в Англии, то тогда этот термин не употреблялся. То есть то, что сегодня мы научились исторически мыслить как революцию, не понималось тогда как революция.

В принципе, слово «революция» мы встречаем в названии главного труда Коперника, где оно значит лишь «вращение» применительно к небесным телам. Интересно, что именно оно потом станет применяться к самой системе Коперника, чтобы отразить радикальность его отхода от птолемеевой системы. Кант назовет коперниканским свой (философский) поворот (Kopernikanische Wende) уже в отношении мышления, а не астрономической картины мира. И здесь мы имеем дело с особого типа поворотом, – не тем, что меняет наш взгляд на мир, но тем, который меняет сам наш способ мыслить, наше отношение к миру, богу и человеку. Сам Кант не называет еще это революцией, но годы, когда он пишет свои работы, – годы социального переустройства общества, которое вылилось, в конце концов, в событие Великой французской революции. То есть, когда «поворот» превращается (даже на уровне словоупотребления) в «революцию», то это значит, что мы уже и мыслим иначе. И научила нас так мыслить во многом (а я считаю – прежде всего) социальная практика.

Когда «революция» становится особой ценностью в искусстве, науке, политике, то невольно в любой мельчайшей трансформации, в любом сдвиге, повороте хочется видеть именно ее. Так она метафоризуется и, как следствие, банализируется.