Theatrum mundi. Подвижный лексикон

Итак, французская революция 1789 года, которую мы называем Великой. Длится она достаточно долго, вплоть до Наполеона, и все тогда ощущают это как дление революции. В 1790-е годы Кант пишет свой знаменитый текст «Спор факультетов», где во второй части затрагивает тему французской революции[252]. Что делает французскую революцию революцией по Канту? Он говорит, что революция только тогда является революцией (я не дословно передаю, но по смыслу), когда у нее есть зритель. То есть революция не происходит сама по себе. Очень важно, чтобы она была явлена для глобальной аудитории, чтобы я, Кант, сидящий в Кенигсберге, воспринимал ее так, будто нахожусь среди женщин, идущих на Версаль, или среди протестующих в Тюильри, или в момент взятия Бастилии. Она включает в себя зрелище революции как необходимый социальный фактор. Включенность в нее структуры зрелища делает ее универсальной для всех. Революция не происходит невидимо, она обязательно должна о себе заявить, и она должна заявить о себе сломом определенного рода представлений, связанных с индивидуальным опытом ее понимания. То есть революцию можно воспринимать только в качестве коллективного зрителя или публики. Возможно, Кант даже не употребляет это слово. Я не помню. Но фактически «публика» станет одним из ключевых слов в XIX веке. Публика является органичным продолжением той массы, которая производит революцию, которая не знает сословных и прочих границ. В социальном плане революция – это трансформация отношений, которая осуществляется массой. Не индивидами, не героями, не революционерами, а именно массой. И это важнейшая смена аксиоматики: индивидуальное еще действует, но уже сталкивается с опытом масс, требующим для себя иных форм (возможно, что это уже не формы чувственности или познания, но явно формы действия). Кант связывает это с идеей «общего чувства» (sensus communis), и таким общим чувством он считает революционный энтузиазм, веком позже нечто подобное Ленин назовет «живым творчеством масс».

И здесь возникает важный вопрос, которым, кстати, задаются многие теоретики на протяжении последних двух веков: что такое масса? Я не буду приводить здесь эту историю рефлексии толп и масс, скажу лишь, что для меня очевидно, что масса – это не собрание индивидов, и даже, рискну сказать, не новый субъект, который выходит на авансцену истории. Нам хочется наделить массу характером субъективности, но нет, масса в каком-то смысле непредсказуема. Я бы сказал, что масса – оператор преадаптивных возможностей. Именно ею осуществляются те социальные трансформации, которые дают ощущение, что каждый момент слома (постулатов, аксиом, ценностей…), момент революции – это процесс исторический. Между тем, у самой массы нет никакой чувствительности к историческому времени. Она находится словно в другом времени, или даже в ином измерении, нежели человеческое.

Говоря несколько схематично, историческое (человекомерное) понимание революции обычно описывается как «событие», как разрыв в самом течении времени. «Событие» может описываться в терминах радикальной новизны, инновации, или же – катастрофы, как пришествие Христа или Апокалипсис. С новизной и конечностью каждого мгновения жизни связано изобретение субъективного времени от Августина до Гуссерля и Хайдеггера. Но это же самое время оказывается и временем истории.

У Алена Бадью идея революционного события трансформируется. В своей знаменитой книге 1982 года «Бытие и событие» он пытается соединить метафизику времени Хайдеггера и формальную математику, основанную на теории множеств. В результате «событие» у него оказывается не временным разрывом, а длительностью. Он пишет о том, что никакое «событие» не возможно без особой структуры, которую он называет «верность событию» (la fidélité à l’événement), способность к удержанию радикального конфликта и исторического разрыва во времени[253]. Следуя примерам самого Бадью, можно сказать: если Христос – событие, то оно становится возможным только в силу верности событию, которое олицетворяет деятельность апостола Павла; если Октябрьская революция – событие, связанное прежде всего с фигурой Ленина, то верность воплощена в Троцком и самой идее «перманентной революции»… Попытка синтеза у Бадью линейной (а лучше сказать дифференциальной) логики времени и логики бесконечной возможности конфигураций и трансформаций (ее можно назвать в духе Георга Кантора трансфинитной), которая вообще не подразумевает время, является, на мой взгляд, большой теоретической уступкой.

Если же радикализировать формальную сторону события, то следует говорить уже не о разрыве в движении времени и истории, а об ином характере времени, которое перестает быть временем субъекта и становится временем процессов большой длительности, где невозможно мыслить ни начало, ни конечность, ни рождение, ни смерть в качестве каких-то особенных определяющих моментов.