Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

— Все, что обычно именуется воспитанием, — это школа маскировки, наш наследник — страх, рожденный маскировкой всего настоящего, всего ужасного, всего кошмарного, что только существует на земле! Чтобы убедиться в тщетности маскировки, достаточно окунуться в поток времени. Мы должны жить и показывать то, что существует; именно художник должен раскрывать безбрежную действительность человеческой души. И его не заботит, что должно быть! Как не тревожит это и Господа Бога, оставляющего все, как оно есть. Как должны мы быть благодарны за то, что живем! За то, что мы — бренные существа, которые способны увидеть все вечное и с ужасом постигают неизбежность своей смерти; но зато они могут постигнуть и красоту, а также то, что больше красоты, которая всего лишь имя, одно из многих… А еще надо уметь быть благодарным за боль, за страх, за отвращение, за тоску, за глухое отчаяние, за все, что переживает наше сердце, всю внутреннюю реальность, натягивающую тетиву нашей жизни, быть благодарным за вечную неопределенность, из-за которой наша жизнь парит в неизвестности, как раскаленное светило!

Райнхарт разгорячился, пока говорил.

Теперь он замолчал.

Что он, собственно, хотел этим сказать?

Райнхарт смущенно схватился за свою трубку, стал набивать ее и, остановившись на мгновение, тщательно раскурил, так что дым поднялся над его плечами, когда они пошли дальше, вверх по солнечным склонам наступавшего вечера.

— А теперь, — спросила Ивонна, — вы в это больше не верите?

Райнхарт пожал плечами:

— Но и этого недостаточно… Это понимаешь в каждый час, когда честен с самим собой, и тем не менее продолжаешь заниматься живописью, год за годом! Проявляя талант, приобретая успех и все меньше ощущая веру. Зная, что на земле должно быть что-то еще, совершенно иное.

Они остановились передохнуть на хуторе. Ивонна, счистив палочкой мягкую землю со своей обуви, встала и тут ощутила предательский приступ слабости, а тем временем Райнхарт, крича и стуча, искал кого-нибудь в доме, пустующем в рабочий день.

Появилась девочка с косичками.

У ряда низких окон, заполненных сплетенными растениями и солнцем, косыми лучами проникавшим в тишину деревянного дома, они получили заслуженную еду, сало с хлебом, ломавшимся влажными ломтями. Райнхарт пил сидр, Ивонна, сидр не любившая, — молоко, она делала вид, будто привыкла к такой деревенской трапезе, как и Райнхарт, точивший ножи один о другой, так что они играли в солнечных лучах. Обычный будний день, тишину которого нарушало только жужжание мухи и кудахтанье кур во дворе, наполнял их праздничным чувством сбежавших с уроков школьников, и все вопросы, на которые не было ответа, словно скрылись за ширмой утешительного счастья, вежливо тушуясь, не требуя, чтобы их принимали всерьез… Ивонна и Юрг посмотрели друг на друга, словно в первый раз. Девочка с косичками, по-крестьянски застенчивая и любопытная, принесла еще хлеба. Вся семья была в поле. Вечернее солнце висело в снопах света, пробивавшихся через разрывы облаков, словно золотые стрелы.

Они ели, почти не разговаривая.

У оконного стекла жужжала муха.

Волна счастья, близкого к печали, охватила и покачивала вечерний час, странное ощущение бытия и просветления, неожиданной общности, поджидавшей их в этом крестьянском доме, понимание того, что они встретились. Еще не возникает вопроса о том, что будет дальше, все еще заполнено ощущением, как многое было бы возможно в этой жизни. Из них двоих Ивонне больше досталось в жизни; из смертной дрожи, с которой приходилось сталкиваться, словно благодарность, без раскаянья и обвинения, появилось и обозначилось как цель то, о чем она прежде не подозревала и во что не верила, словно плод, упавший из пышной листвы пережитого, как последняя надежда, о которой еще стоит думать — неужели можно стать для другого человека чем-то большим, чем приключение, чем интересное событие, чем воспоминание?

Быть может, Райнхарт был просто бесконечно моложе.

Прошли недели, наполненные работой.

Та мартовская прогулка осталась позади, словно сон, серебристое облачко над страной воспоминаний, — и, возможно, умнее всего было бы больше не видеться.

Райнхарт обитал тогда в небольшой мастерской, которую соорудил вместе со старшим товарищем, известным скульптором, который позднее уехал за границу, раздосадованный теснотой родной страны. Вообще-то в свое время это был сарай садоводческого хозяйства, постепенно заглохшего, так что между новыми домами теперь оставалась только зеленая прогалина с поблескивавшими стеклами теплиц и заросшими сорняками заборчиками. Да и сам сарай весь зарос зеленью. Это было деревянное, светлое сооружение, где раньше рассаживали цветы по горшкам, плели венки, мыли и продавали зелень. Тут еще стояла замшелая бочка, наполовину вросшая в землю, а над ней помешался согбенный желоб, собиравший дождевую воду.

Однажды, утро было уже в разгаре, он позвонил в дверь и поинтересовался, не слишком ли это было для нее, в тот день? Разумеется, рассмеялась она, это было слишком!