Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

Встреча, которую оба, следуя житейской мудрости, старались оттянуть как можно дальше, принесла ожидаемое разочарование в полной мере, но не потому, что ее вид, реальность опровергали его воспоминания и воображение. Напротив. Все сохранялось за границей его впечатлений, вопреки попыткам понять, и даже осознание непостижимости происходящего не делало его более постижимым. Он видел ее лоб, нос, рот, глаза; все было на месте, и в то же время невозможно было сказать, как она выглядит. В какие-то моменты у нее вообще не было лица, как ему представлялось, и это обескураживало больше всего. Не единожды он решал посмотреть на нее совершенно трезво, отстраненно и внимательно, когда она войдет в очередной раз. Она и в самом деле входила — но каждый раз получалось так, что он смотрел словно сквозь нее, на равнину, где шумело море и плыли облака…

Райнхарт пришел на ужин.

На столе горели свечи, почти по-рождественски. Он растерянно сидел перед сверкающими серебряными приборами. Пахло растопленным воском, с улицы доносился шум дождя. Повод для торжества невозможно было даже упомянуть. А то, что она рассказывала, тонуло в глубоком изумлении, за пологом пьянящего ощущения от того, что он сидит вот здесь, ощущения, которое тайком захватило его и ввергло в крайнее смущение. А свои ответы он получал, возясь при этом с черной кошкой, из какого-то далека, из непостижимости. «Только поосторожней с кошкой, — предупредила Ивонна, — она очень ревнива».

После длительного молчания будто снаружи раздался звонок — он смог поднять глаза и оглядеться… Увидел он, правда, при этом не много: потолок, терявшийся в полумраке над свечами, книги, цветы в шаровидной стеклянной вазе, стоявшие в воде стебли увенчивали маленькие серебристые шарики; увидел он и Ивонну: она сидела прямо, в глазах — отблеск свечей.

За окном шелестел дождь.

— Райнхарт, — спросила Ивонна, — почему мы не встретились раньше?

Время близилось к полуночи. За окном все так же лило в ночной тишине; все рассказанное и подуманное висело над ними словно дым, и Ивонна, жмурясь, дунула, чтобы отогнать его от своего лица… Поддавшись полночному капризу, она стала высчитывать, когда они могли бы впервые встретиться на этой планете. Они занимались этим с дотошной обстоятельностью, составляя список городов, в которых успели побывать в своей жизни, и оказалось, что они могли бы увидеться, когда ей было еще восемнадцать. Как она тогда выглядела? Она вытащила свои фотографии, целую шкатулку, Райнхарт устроился на ковре по-турецки, с потухшей трубкой во рту, она сидела на сундуке.

На снимках она не всегда была одна, с ней были мужчины, смеющиеся, словно ухватившие за хохол вечность. Не всегда одни и те же. Один из них обнимал ее, прижимал к себе и показывал рукой вдаль, а волнуемые ветром пряди волос закрывали ее лоб… Снято на Эйфелевой башне, осенним утром. Синева над бесконечными крышами.

Париж, произносит Райнхарт, вынимает трубку изо рта и кладет руку на раскрытую страницу альбома. Райнхарт тоже бывал в Париже — но опоздал на неделю!

— Здесь, — сказала Ивонна, — мне двадцать четыре. — И она снова принялась придирчиво перебирать прошлое: — Почему вас тогда не было?

Как будто кто-то из них забыл, что это всего только шутка, попытка найти убежище в детских удовольствиях, пока за окном идет дождь, свет уличных фонарей упирается в стены спящих домов, а над крышами плывет звон отбиваемых часов, — и вот шкатулка лежит на ковре, а ее голова падает ему на плечо; всхлипывая, она словно зарывается в него. Голову в этот момент не поднять никакой силой; он держит ее, близкую, так странно маленькую, и теплота ее ощущается сквозь волосы, сквозь их горьковатый запах.

— Милый! — произносит она. — Любимый!

Он держал ее крепко, как окаменелый. Но в тот момент не целовал. И когда он ушел, когда шагал под ночным дождем по бордюру, а Ивонна убирала на кухне, они не знали, говорили ли друг другу «ты» и как оно теперь вообще будет.

Прошли недели.

Вся жизнь висела в неопределенности, в предвосхищении счастья, которое надо было выкупать, ежедневно и ежечасно… Весенние скверы зеленели. Наступили просторные и светлые, несказанно веселые вечера, когда они встречались после работы; воздух был еще свеж, прохладен после прошедшего дождя, но нежен, наполнен запахом распускающихся листьев, весны, возбуждения — казалось, будто идешь без кожи, так ощущался этот воздух.

Прошло немало времени, прежде чем Райнхарт исполнил ее затаенное желание и показал ей наконец свою мастерскую, не забыв перед этим основательно ее прибрать; Ивонна тут же это заметила и посмеялась над ним. Ясный день клонился к вечеру, было довольно странно в этом тенистом доме, где солнце ощущалось только как разлитое в воздухе, за занавесом переплетенной зелени — там существовало время дня, существовало точное ощущение времени дня, а здесь человек оказывался словно под водой, становился ныряльщиком, ушедшим в тенистую глубину, где переливаются отблески света… Ивонна так и сидела в шляпе.

— Так вот где, — сказала она, озираясь, — вы обитаете.

— Можно так сказать.