Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle

— А чего было бы жаль?

— Видите ли, — проговорил он наконец, — вы маленький чертенок, Гортензия. Чертенок с фамильной брошью на воротничке. Я и не знал, что такие бывают. Вы очень много требуете от других, почти все… А если другой примет ваш вызов? — спросил он. — Если он в один прекрасный день придет и все сожжет вам в угоду? Я так и вижу, как вы будете стоять, барышня, напуганная до смерти.

Это было настоящим издевательством.

Он часто говорил такие вещи. Можно было подумать, что это отрезвит девушку и она перестанет ходить к художнику. Напротив!

J’adore ce qui me brûle.

Гортензия даже рассказала ему о своей смехотворной ссоре с родителями — и ждала, что он на это скажет. Ждала она, правда, напрасно. Она надеялась на едкий сарказм, настолько оскорбительный, что ей самой пришлось бы взять отца под защиту. Райнхарт не доставил ей даже этого удовольствия, сарказмы ему были ни к чему. В отличие от Гортензии, он был с этим миром не в родстве, не состоял с ним ни в каких отношениях, не испытывал к нему привязанности. Она напрасно ждала, что он будет высмеивать ее отца, когда сообщала о его мнимом малодушии, даже позорила его, сама стыдясь того, что делает, переполняемая злобой от молчания Райнхарта. К чему это?

Ведь Райнхарту ничего от него не нужно.

Он смешивал краски и насвистывал.

Однажды художник уехал в Тессин, и Гортензия вдруг вновь оказалась одной. Одинокой, как никогда прежде. Еще и теперь она слово в слово помнила все, что было связано с ним. Мы можем забыть о каком-нибудь человеке все, кроме того, что он говорил о нас самих.

Гортензия тогда как раз лежала в больнице.

В гипсе, в облаках белых подушек она пыталась сообразить, как она там оказалась. Он опять заговорил тогда о Сорбонне. Отец. Без конца эта Сорбонна! Уже было написано хорошим друзьям, которые могли бы приютить Гортензию. Сорбонна стала целью, планом, новой надеждой, что им удастся отвадить Гортензию от художника. Они были в здании гильдии суконщиков, в том старом цеховом сооружении, на котором сосредоточились заботы Полковника, пришедшего посмотреть, как продвигаются работы. Там царил кошмарный хаос трухлявых балок, подлежавших замене, лежавшего горами мусора, серой отбитой штукатурки, от перекрытий остался один скелет, так что весь дом можно было просматривать до самого подвала. Какой-то рабочий в надетой набекрень бумажной шапке еще раз предостерег Гортензию, чтобы она была осторожной! Неожиданно из-под крыши что-то посыпалось, от пыли ничего не было видно, рабочие принялись ругаться. Гортензии показалось, что весь дом поехал куда-то у нее из-под ног. Отец стоял на лесах и что-то кричал дочери, когда на нее обрушилась лавина штукатурки, все накрывающая, удушающая масса забвения. Не отец, а кто-то неизвестный поднял ее из развалин, легко, как ни в чем не бывало, она кричала от боли, по крайней мере, так ей казалось, незнакомец принял ее, совершенно обнаженную, на свои руки. Ну-ка посмотрим, произнес незнакомец в белом халате, как нам перебраться через реку. На той стороне из тумана поднимался город, все мосты, похоже, были разрушены. Есть одно место, где можно перебраться, брод, сказал незнакомец, я там уже проходил. Он то и дело целовал ее покрытые пылью волосы, и боль утихала… Позднее, когда Гортензия пришла в себя, первым, кого она увидела у своей постели, был отец. Он тоже не был в состоянии точно описать случившееся. О Сорбонне больше не упоминали. Как виновный, он приходил очень часто.

Почти полгода Гортензии пришлось провести вот так, лежа. Она слышала, как на улице подметали палую листву, неделя за неделей уходила в серость осеннего тумана, над заснеженными крышами засверкала зима, под облаками с бронзовым отливом поднимались башни. А Гортензия продолжала лежать. О художнике она ничего больше не слышала. Солнце поблескивало в сосульках за окном, порой в непомерном пространстве окружавшей ее тишины часами слышалась капель. Приходили люди, отец и мать, кузен, оказавшийся в отпуске, целый парад тетушек, а еще цветы и письма, подарки, которые можно было есть и читать, иногда заходил врач и без конца — сестры, от чьих прибауток ее уже тошнило; рабы времени, существующие в том мире. Когда обитая дверь снова закрывалась, Гортензия оставалась в своих взбитых подушках, королева над голубыми просторами своего одиночества…

На Рождество Гортензия вернулась домой. Как она и ожидала, все было по-прежнему, все привычно, словно в музее.

— Я хотела бы поговорить насчет Сорбонны, — сказала она, чтобы не изображать радость по поводу возвращения домой. — Дело в том, папа, что я согласна, я еду в Сорбонну.

У родителей словно камень с души свалился.