Тяжелый дивизион

Андрей испытывал теперь то же, что пассажиры быстроходного автомобиля, которым из-за аварии пришлось пересесть на грузовик, когда психологическая инерция все еще стремится оторвать тело от медленно движущейся машины.

Теперь на срезе пня лежали часы, Андрей сидел на бревне и каждую минуту подавал знак одному из орудий. Тяжелые снаряды приобрели теперь отдельные голоса, и только легкие напоминали прежнюю, несколько замедленную барабанную дробь гигантов. Ночью гаубицы полыхали пламенем, дорога шумела колесами, и временами казалось, что тысячи огнедышащих паровозов пробегают по лесу, как по стрелкам большой станции, которая распределяет их по всем направлениям.

Номера получили возможность отдыхать в очередь. Плечи солдат немели, ныли от боли; руки, весь день таскавшие снаряды, дрожали, выплескивая чай из жестяных и фаянсовых кружек. Кружка бесила своей неприятной, неожиданной после снарядов легкостью. Некоторые хлебали из бачков, в которых неприятно застыл еще дневной суп. Андрей отказался идти в палатку, и Мигулин опять принес бутерброды и чай.

Кольцов вызвал Андрея к проводу в полночь. Захлебываясь и горделиво хрипя, он рассказал, как вспахала батарея свой участок, как точна была его, кольцовская, пристрелка, как сорокадвухлинейные заставили замолкнуть германские батареи, как ходили разведчики к немецким окопам. Кое-где все еще не была сбита проволока, и из разбитых, казалось, гнезд по разведчикам ударили пулеметы.

Сейчас ночью пойдет вторая разведка из добровольцев. Утром — опять ураганный огонь.

В три часа ночи загудел телефон. Кольцов приказал немедленно открыть ураганный по основным целям. В ту же минуту загрохотали соседи. Опять поднялся ад, который на этот раз перенесли, казалось, в большой темный погреб.

Легкие батареи из-за спешки больше не вкладывали пламягасители в заряды, и пламя рвалось и гуляло над орудиями, над лесом, как подхваченные вихрями из-под земли красные флаги демонстрации.

В шесть утра пошла разведка. Кольцов сообщил с наблюдательного, что первая линия германцев пуста, исковеркана, разбита и не может больше служить опорой ни врагу, ни нам.

Перцович ушел с разведкой и установил телефон в полуразрушенном каземате германской траншеи.

К утру огонь германской артиллерии вышиб разведчиков из разбитого окопа.

С девяти утра шел медленный методический обстрел германского тыла.

В двенадцать — ураганный по второй линии.

В четыре часа обволокло дымом четвертую гаубицу. Люди бежали во все стороны, закрыв глаза руками. Чьи-то ноги бились у края дымного облака…

Снаряд, разорвавшись в канале, разворотил тело орудия, отогнул стальной щит, как сыгранную карту, и снес часть колеса. Гаубица стояла теперь, задрав неповрежденный край щита кверху и припав на одно колено.

Через два часа на ее месте была новая, присланная из армейского запаса…

Даже солдаты были огорошены такой быстротой. Так еще никогда не бывало. Давно ли вышедшее в тираж орудие заменялось только после многих месяцев переписки и канцелярской волокиты, доходившей до штаба фронта!

В семь вечера батарею огласили крики. Так кричат в операционных полевых госпиталях, когда не хватает морфия или не действует хлороформ.

Русский восьмидюймовый снаряд, ударившись о ствол сосны, преждевременно разорвался перед батареей. Часть осколков пропорола палатку, в которой пили чай приехавшие из передков со снарядами ездовые. Кононов, чернокудрый цыган, беспечный балагур, лежал с разорванным животом. Медлительный и мягкий, как мешок с мукой, Матюшенко был ранен в ногу. Еще одному ездовому, Козлову, оторвало два пальца руки.

Кольцову доложили о случившемся. Он крикнул в телефонную трубку:

— Огонь!

Андрей поднял руку. Четыре наводчика дернули шнуры.

Красный крест на сером брезенте санитарки, покачиваясь, уплывал на дорогу.

День закончился в грохоте ураганов стали. Вечерние тени смешались с дымным облаком, которое ползло по лесу.

Ночью — опять стрельба по часам, размеренная, как работа медлительного, тяжелого молота.

Страница записной книжки стала памятником этого замечательного дня. Дождь оставил на ней фиолетовые химические пятна. Карандаш, срываясь с аккуратной колонки цифр — то ли грянул в уши выстрел, то ли германский разрыв заставил вздрогнуть пальцы, — начертил крючки и запятые, как будто книжка после артиллериста попала в руки ребенка.

Колонка цифр бежит по странице сверху вниз. Это какой-то гроссбух капиталистической фирмы. Вот столбик подчеркнут дважды. Это умерла одна из гаубиц. Наследница приняла дело на ходу…

Говорить Андрей больше не в состоянии, но странно — не слипаются глаза. Нервы. В голове шум; он больше не вырастает, не уменьшается с ходом стрельбы. Голова шумит ровно, своим собственным шумом, как погреб, у стены которого несется быстрая, ровная река. Шум помогает. Он сам по себе — какой-то суррогат мысли. Потому что настоящей мысли нет. О чем думать колесику мясорубки, у которой пока еще исправно работают винт и ножи?